т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
Саня некоторое время еще молчал, но руки с кнопки микрофонной не убирал. Потом после долгой паузы все же сказал:
— Прием.
— А план, говоришь, хороший везете? Прием, — весело спросил Михалыч.
— Слушай, Михалыч, — вдруг сказал Санька, — ты не темни, чо ты от меня в прятки-то играешь? Прием.
— Я не темню. Прием.
Теперь Санька орал, даже не выдержав паузы после включения передатчика.
— …прямо скажи мне, чо резину-то тянуть?! Знаешь что — так скажи! Что мы с тобой — чужие, что ли? Прием!
— Что ты орешь на весь
— Люську мою видал?
Он так кричал, что я убавил громкость — боялся разбудить Павла Николаевича.
— Видал. Стояла в гастрономе за печенкой.
— Ну?
— Что — ну? Прием.
— Сделай погромче, — вдруг услышал я из-за передатчика.
Я вздрогнул от неожиданности и сделал громче.
— …говорили вы с ней о чем? О чем говорили-то? Прием.
— О разном. Про погоду, про ее дела, про кино.
— Значит, в кино ходит… Понятно…
Мне показалось, что даже в эфире было слышно, как он там заскрипел зубами.
— А что же ей, в кино не ходить, что ли? Ты, Саня, видать, совсем озверел на своем тральщике за четыре месяца.
— Ну, а от ребят не слышал по городу — гуляет она с кем или нет? Может, кто на улице видал? Прием.
— Врать не буду, этого, Сань, ничего не слыхал. Ничего не слыхал. И не интересовался. Да если бы что было — куда денешься, — сразу бы языки зачесали… Так что никаких слухов не было. Прием.
— Это я просто так спросил, — тихо сказал Саня. — Просто так… на всякий случай… Она у меня королева!
— Ну, уж это ты загнул. Баба как баба… Прием.
— Ну, ладно, — сказал Саня.
— Чего — ладно? Так оно и есть.
Помолчали.
— Ну, а про меня спрашивала? Прием.
— А как же? Все толк да толк — про тебя все. Вот ждет, вот обнову тебе купила, курить надо тебе бросать, потому что с Воркуты еще не залеченный… Квартиру отремонтировала. Вот про это… Прием.
— Ну, а еще что говорила?
— Да мы с ней три минуты постояли — в кассу народу было полно! Много ль за три-то минуты скажешь? Прием.
— Понятно… понятно. Михалыч… Ну, а так — ничего не говорила?
— Не понял. Прием.
— Ну, что не понял? Где вечера проводит, то да се… Вот про это? Прием.
— Нет, не говорила. Говорила, что некогда, что работы много. Вот про это говорила. Прием.
— А обнову мне какую справила? Прием.
— Не помню, Саня, точно. Не помню. Вроде костюм. Или пальто… Не вспомнить… Да что ты за нее переживаешь? Смешной ты парень, Санька. Я вот своей в Москву написал: ежели хочешь быть достойной — жди! А не будет ждать — на берегу все найдем. Особенно этого товару. На берегу все найдем. Окромя птичьего молока. Все! Я тебе так скажу, сколько наших разводилось, сколько сводилось — не помирали же! И плавают, и рыбу ловят, и дети ихние сыты! Так что ты зря переживаешь, даже очень зря, потому что у тебя вообще к этому нет никакой причины. Ждет тебя твоя баба, и все тут. Чего ж переживать? А не ждет — катись колбаской по Малой Спасской! Вот и весь разговор! Так ведь? Прием.
—
— Кто? Прием.
— Люська. Прием.
— Ты знаешь — что-то не разглядел. Пальто… Косыночка на голове. Вот так. Прием.
— Ясно, Михалыч, ясно… Что-то слышно тебя стало хуже… Хуже слышно стало… Ну что ж, все ясно… Значит, про меня спрашивала? Прием.
— Да спрашивала, спрашивала! Что ты за человек, просто я удивляюсь. Побеседовать с тобой ни о чем нельзя. Спрашивала, говорю, спрашивала, как погода у вас там, на Западе, не встречался ли я с тобой в эфире… Ну что еще? Говорила, что вот боты ей нужны — старые сносились. Вот и все. Прием.
— Боты мы достанем.
— Что? Не понял.
— Я говорю — боты ей куплю. Прием.
— Ясно, Саня, ясно. Купишь боты. Прием.
Стоит над Севером ночь — тяжелая, непроглядная, как одиночество. Качает в двух морях два корабля, прыгают тоновые огни на мачтах, застревают в низких облаках. По зеленой арене локатора бегает луч: уткнется в берег — линия, стукнется о корабль — точка. Спит холодное полушарие, укрытое каской сплошных облаков. А я сижу в тесной рубке и среди политики и джазов выскребаю два человеческих голоса…
— Ну что, Саня, будем завязывать? Прием.
— Как хочешь, Михалыч. Прием.
— Ну, значит, до встречи. Заходи в ДМО. А может, котлочистки совпадут, так и погуляем вместе. Прием.
— Понял, Михалыч. Понял. Обязательно встретимся. Я у тебя в должниках теперь. Прием.
— Это почему же? Прием.
— Да так… просто так… отлегло у меня. Прием.
— Понял, Саня. Все ясно. Ну до связи! Прием.
— До связи, Михалыч… Прием.
Некоторое время эфир помолчал, потом кто-то все же стукнул ключом 88 — «наилучших пожеланий». И в ответ получил 88.
Все. Эфир стал пустыней.
Я выключил приемник и, стараясь что-нибудь не задеть в этой теснотище ватными брюками, стал пробираться на выход. Над кроватью Павла Николаевича в темноте пылал красный глаз сигареты.
— Слыхали, Павел Николаевич, — спросил я, — правда, здорово?
— Слыхал, — сказал радист. — Нарушение правил связи. Частные радиопереговоры.
Он притушил сигарету о рифленое стекло пепельницы.
— За это дело — ой, как нехорошо могут дать!
Койка глухо заскрипела под ним.
— Ну, вались отсюда, — сказал он, театрально зевнув. — Спать охота…
Хватаясь за мокрые поручни, я побежал в свою каюту.
Лег в сырую койку. Прошлой ночью большая волна открыла мой иллюминатор. Воду я вычерпал, книги и ботинки высушил в машине, а вот простыни так и остались сыроватыми.
Вытащил из-под подушки транзистор. Едва включил его — что такое? Павел Николаевич настраивал свой передатчик. Я не мог ошибиться. Мощный звук разрывал и разламывал на части крохотный динамик моего транзистора. Павел Николаевич связался с кем-то телеграфом. Его корреспондент отвечал мощно, и слышимость была прекрасная. Связавшись, они тут же перешли на микрофон.