т.2. Проза и драматургия

Визбор Юрий Иосифович

Представляете? Как к немцам в руки эта газета попала — понять никто не может. Но, с другой стороны, какой же это честный бой — истребитель против бомбардировщика? Но Костя Соловьев говорит — ничего, дескать, не одного ганса сбивали на своем гробу, как-нибудь и в этот раз сдюжим. Но командир полка в гнев пришел. «Тут вам не рыцарские турниры, а война! Видали плакат „Убей немца“? Так вот иди и убей его! А в джентльменство играть нечего!»

Так мы в пятницу и не вылетели. Стояла прекрасная погода, а летал наш экипаж на бомбежки только в нелетную…

Через два дня снова вымпел нам кидают. Возмущаются немцы, что Соловьев не прибыл на место боя и что если его не устраивает фон Гротт — он молодой летчик, — то в среду на «честный бой» выйдет герой Африки майор Вильгельм Шварцберг. Но и к Шварцбергу на свиданку мы не вышли — бомбили.

Немчура бросает нам третий вымпел — что, дескать, честного боя после двух неявок больше не будет и что если только хоть кто-нибудь из фашистов обнаружит в воздухе или на земле наш самолет — снимочек-то у них был, — то бросят все силы на его уничтожение. Ну, мы то на это дело плевать хотели. И так они все силы бросили на наше уничтожение, да вот что-то ничего у них не выходило.

Ладно. Через неделю под вечер, при возвращении

домой с бомбежки, нас обнаруживает одинокий «мессер». Тоже охотник. Соловьев орет: «Илюха, смотри там!» Я и так смотрю. Немец ни здрасьте тебе, ни привет — прямо с ходу в боевой разворот и в хвост норовит зайти. Но от волнения, видать, оба мы ошибку допустили — и я из кормовой пушки его поливаю, и он меня. Но далеко это было. Ни я его не задел, ни он меня. Летим дальше. А надо сказать, что посмотрел я на свое оружие, и, знаете, пот прошиб. Пусто все. Боезапас вышел. Дело в том, что отбивались мы в этом полете еще от двух «приятелей» — так что стрелять нечем. Я командиру кричу — дескать, одна надежда на штурвал. «Мессер» снова заходит в атаку. Соловьев и туда, и сюда — а машина-то большая. Аэроплан! Не По-2. Так что немец уже и на хорошую дистанцию подошел и ее прошел, и все подходит и подходит. Наверно, для того, чтобы уж наверняка нас из живых исключить. Но не стреляет. Чего же он, думаю, не стреляет? Вот уже пятьдесят метров… двадцать… пять метров! Вы представьте себе — пять метров между моим фонарем (а я в самой корме сидел — даже киль не видать) и коком его мотора! И тут только я понял — так у него, голубчика, красавца моего, тоже нечем пу-пу делать! Значит, он прямо-таки идет на таран. Выполняет приказ начальства, чтобы сбить всеми силами наш разукрашенный аэроплан. Все предельно ясно. Я уже и лицо его вижу, и вижу то, что машинка-то у него не новенькая, черные кружочки пушек разбираю и то, что он сам очки снял и щурится. На меня глядит и улыбается — сейчас, дескать, вертану вам по стабилизатору кончиком винта — и привет вам, ребята, горячий. А надо вам сказать — вот не знаю, в курсе ли вы, что таран как таковой происходит совсем не так, как его многие себе представляют. Дескать, бах машина об машину — и весь тут таран. Неправильно. Ты подошел к самолету, уравнял скорости и чуть-чуть кончиком винта по килю или стабилизатору — р-раз! Самолет тут же теряет управление, идет камнем вниз. Ты тоже оказываешься в нехорошей ситуации. Винт у тебя, в лучшем случае, погнут, но тянет. Потихоньку на средних газах отваливаешь и идешь к себе. Вот и весь таран. Правда, случаи бывали, конечно, разные, но по идее самой делать надо именно так. Значит, понимаю я, ему нужно сблизиться. Открываю фонарь, достаю свой ТТ и начинаю по машине его постреливать. И нельзя сказать, чтобы я не попадал. Правда, Костя машину то влево, то вниз, как чумовой, бросает. Это вообще-то мешало. Но немец на хвосте висит, будто танковым тросом привязанный. Пуля у ТТ слабоватая для такого дела — вот в чем неудача была. Но как я стал из своей личной пушки постреливать — отвернул ганс, не понравилось ему. Порядок! Только я собрался анекдот по этому поводу ребятам рассказать — смотрю, он снова тут как тут. Снова заходит с хвоста. Да что ж это за кабак! Я снова к старой тактике прибегнул — с него как с гуся вода. И еще показывает мне — крутит палец на виске: дескать, я дурак. Ну, дурак — так учись! Я с силенками собрался и как ма-ахнул в него свой ТТ! Но в этот раз по-настоящему промахнулся. Метил я в винт, и он увидал это — ручку от себя дернул, так что я прямо по плоскости ему угодил. Пистолетик мой, как мячик, об металл — и был таков. Но позицию-то немец потерял. Снова заводит. Вот, думаю, сволочь упорная! И делать мне больше вроде нечего. Остается только глядеть, как тебе самому будут хвост аккуратненько отрезать. Веселое дело!

«Мессер» снова тут как тут. Снова личико приятное свое показывает мне. Но тоже вижу, что веселости той уже прежней на нем нет. Устали нервишки. Костя его увидал — снова закладывает машину так, что она, красавица, только повизгивает. Хорошо еще, что шли пустые, а с грузом — так поломались бы давно. А немец все никак не приладится. То так ему нехорошо, то так не подходит. И вдруг меня такая безумная мысль осенила, что сначала я просто сам себе не поверил, что такое могу придумать или сделать. Просто удивительная была эта мысль. Но это я вам сейчас вот так рассказываю долго, философствую на этот предмет. А тогда все происходило быстро. Не успел я подумать, а уже сделал. Вот так я только подумал, еще и толком-то понять ничего не успел, а уже вытащил я свой багор и немцу в мотор тычу. Он — не представляете — до того испугался, что даже в лице переменился! Как дернет ручку газа — прямо я сам это видел — и тут же отстал. Может, думал, что новое оружие у меня, или божественное что ему представилось при виде моего багра, который я, по правде сказать, потихоньку утащил с пожарного щита для исправления недочетов зарубежной техники. Только он подлетает — теперь уже подальше держится, и мне кажется, что я просто сам вижу, как у него под шлемом волосы рыжие дыбом встают. И соображает он, наверно, что, если рубанет он своим винтом по багру моему, конец придет всей его затее, а скорее всего, и карьере на этом свете. Вот такая у нас с ним возникла ситуация. Я сижу с багром своим и норовлю его пнуть, вернее, отпихнуться норовлю. А он смотрит уже не на приборчики свои, не на меня, а на конец этого багра уставился, будто цирковое представление я ему показываю. А надо сказать, что скорость-то у нас приличная. Сидеть вот так, как я сидел с открытым фонарем, да еще держать за самый кончик двухметровый, почитай, багор — шутки здесь невеселые. Уставать я начинаю, да и холодно. Соловьев кричит: что там у тебя происходит? А я толком-то сказать ему ничего не могу. Рык только какой-то из горла несется. Немец справа заходит — я ему справа багром перед носом кручу. Остерегается. Слева зайдет — я и слева могу. Выходит. Так мы с ним игрались в кошки-мышки долго. Не скажу сколько, а долго. Времени я тогда не чувствовал. Может, вся эта история три минуты длилась, а может, полчаса. И вдруг по глазам его вижу: отказался он от этой глупой мысли нас на тот свет спровадить. И правильно сделал. Смеется, вижу, но смех у него какой-то ненормальный, вроде бы с ним истерика происходит. И с меня как-то само собой напряжение спало, тут почувствовал я, что руки-то уже деревянные стали. Но багор держу. А он мне палец большой показывает — дескать, я здорово все это с багром придумал. Я, правда, ничего ему не отвечаю, потому что обе руки у меня заняты.

Но лицом-то ему рожицы всякие строю, мол, не на тех напал, дурачок, головой думать нужно! Вот так мы со злейшим врагом переглядывались да перемигивались.

Такой уж у меня вышел бой — единственный, можно сказать, в своем роде, когда я, как на экране, врага своего разглядывал, а он меня. И — вот не шучу — мысли все мы читали там в воздухе очень даже просто.

— Илья Киреич, под нами встречный борт, Ил-18, идет из Риги, высота… высота семь тысяч шестьсот.

— Понял. Ну вот. Поглядел он напоследок мне в глаза, я ему. И вот взгляды-то эти были очень существенные. Будто для меня вся война вот в этих двух взглядах. Его и моем. Не ненависть в этом была, не злость, тоска какая-то… или даже отчаяние. И мысль у меня такая, что нехорошая это штука — война. Нехорошо это, когда люди людей убивать должны. Но она, конечно, так это, знаете, промелькнула, мысль эта, как ласточка. Было бы чем, я бы его, конечно, в расход пустил — не задумался. Да и он меня.

Не знаю, о том ли он думал, но помахал крыльями, газ убрал и отвалил. Мелькнуло перед моими глазами брюхо его камуфляжное, и ушел он. Мне бы свой багор убрать, да фонарь закрыть не могу. Руки как не свои. Ничего не хотят делать. А одна-то вообще не сгибалась, простреленная. Соловьев кричит: Илья, ранен? Нет, говорю, порядок. Он меня, оказывается, несколько раз на связь вызывал, а я почему-то молчал. Не знаю, почему. Может быть, не слышал…

Вот такая была у меня история…

— А вы сначала что-то про гаванский рейс рассказывали.

— Так это ж был тот немец! Который все таранить хотел.

— Тот? Не может быть!

— Точно, тот. Узнал меня. И я его узнал. По-немецки-то я уж забыл с войны много, но на английском объяснились. Оказывается, он, как и я, был гражданским летчиком, работал в Германии на линиях. Ну, а когда в сорок третьем у фашистов пилотов изрядно поубавилось, вот посадили его — кстати, Ганс его зовут, — посадили его на истребитель. Вот когда он напал на меня — это был его первый вылет. На следующий день вылетел снова — сбили его, прыгнул, попал к нашим в плен. Вот какой случай… Николай Федорович, как там с курсом?

— Нормально. Ветер попутно-боковой, сто километров.

— То-то я и смотрю…

— Илья Киреич, а что он в Гавану летел?

— Командировка у него была. Директор он теперь большой фирмы в ГДР. Летел соглашение заключать с братьями-кубинцами. Так до посадки и просидел у меня в кабине… А через месяца два получаю вдруг посылку из ГДР. Очень аккуратненькая синяя коробочка, и внутри нее на бархате, гляжу, крохотный багор. Сын его, оказывается, в подарок мне выпилил этот багор. Из бронзы. Хорошая работа. Все никак не найду ему место, куда бы его пристроить на столе. Может быть, лет десять назад в кабине бы подвесил — вместо, так сказать, амулета, что ли. Да не в моде теперь они… ребята засмеют… Иван Прокофич, имеешь связь с Мурманском?

— Имею.

— Хорошо. Как там у них погодка?

— Нормально. Штиль.

— Понял… Вон, видите, полоска над горизонтом начинается… чуть-чуть. Это уже рассвет к нам навстречу бежит…

1965

РЫЖИЙ ШПИОН

Два раза в неделю к острову Безымянному с материка приходил «Ураган» и привозил пассажиров, их было всегда очень мало: командированные инспектора рыбнадзора, колхозники, привозившие с материка покупки, рыбаки, возвращающиеся из отпусков. Вот, пожалуй, и все. Маловато. «Ураган», весь окутанный сизым дымом, свирепо пофыркивая, отваливал от пирса, оставляя на нем небольшую горстку людей. Большинство из них были знакомы Митяю. Незнакомые — их сразу Митяй определял наметанным глазом — спрашивали или председателя сельсовета, или председателя колхоза. Никто из них тревожно не оглядывался по сторонам и не уходил сразу в сопки. Скучно! Митяй показывал всем им дорогу — чего там показывать, все на острове Безымянном было как на ладони, — а с «Урагана» ему каждый раз обидно кричал Мишка-моторист: «Майор Пронин! Нашел врага? Вот он пошел, главный шпион! Подбери окурок! Он тебе обо всем расскажет!» Мишка попадал в самую душу Митяю — Митяй был звеньевой в отряде юных друзей пограничников, и в его владения входил порт. Правда, там и без него всегда были пограничники — проверяли документы, выпускали суда в море и принимали их оттуда, — но Митяй твердо верил в свое счастье и знал, что рано или поздно он прибежит на заставу к капитану Дергачу и, запыхавшись, скажет: «Товарищ капитан! Рапортует командир звена отряда ЮДП Дмитрий Корягин…» Что будет дальше в рапорте, Митяй не знал, но что такой рапорт он когда-нибудь отдаст капитану Дергачу — это было совершенно ясно. Поэтому Митяй с презрением смотрел на грязного Мишку-моториста, высунувшегося из люка, как танкист из башни танка, и ехидно кричал ему: «Смотри, смотри — „Ураган“ течь дает. Пробоина в борту!» Раньше Мишка по своей наивности и вправду быстро вылезал из люка и смотрел за борт — как там с течью? Все это было вполне возможно, ибо судно с таким громким названием было всего-навсего ржавым буксиром такой старой постройки, что сам капитан удивлялся — как еще этот самый «Ураган» плавает на воде. Но потом Мишка привык к коварным высказываниям Митяя и только ворчал из люка: «Давай, давай! Беги учи арифметику. А то завтра за твоих шпионов кол влепят». Впрочем, когда Митяй уходил, Мишка все же смотрел за борт — на всякий случай, мало ли что?

А Митяй шел в поселок. На острове Безымянном он был всего один. Когда-то давным-давно здесь высадились первые русские люди и отвоевали у острова маленький, но важный кусок — построили причал для кораблей. Потом здесь появился первый дом. Как островной дед, он прочно и коренасто стоял на этой неприветливой северной земле, чтобы его не сдули свирепые арктические ветры, не смыли полярные штормы. Потом по скалистому склону стали карабкаться и другие дома — уже полегче. Выше всех стояли сборные щитовые домики, раскрашенные в веселые цвета. Они появились недавно. Но еще выше домиков по серым мшистым скалам была проложена длинная-предлинная деревянная лестница. Когда стоишь внизу, в порту, то кажется, что лестница эта ведет к самым облакам. Но лестница эта вела не к облакам. Она вела к пограничной заставе, что примостилась на вершине сопки. Дальше пограничников уже никто не жил. Дальше по острову шли скалистые глухие сопки, поросшие редким северным лесом. А со всех сторон острова было море, большое-большое море, голубое летом и серое, со льдинами зимой. С юга на горизонте тонкой синей полоской виднелся материк. Там были большие города и железная дорога. А здесь на острове не было даже ни одной машины. Да и где ей ездить? По лестнице до заставы, что ли?