Шрифт:
— Насчет телеграммы согласен, — сказал он весело. — Это будет даже свежо, пожалуй. Но вот как раздать имущество бедным? Оно ведь у меня весьма обширно, не сочтите за хвастовство. На это уйдут годы, и не видать мне труда в поле как своих ушей.
— Я полагаю, — ответил Т., — вам следует доверить дело какому-нибудь благотворительному обществу, известному своим бескорыстием. Но позвольте дать совет — действовать следует незамедлительно, пока ваше решение еще твердо. Не оставляйте себе дороги назад. Многие сильные люди на этом пути пали жертвой колебаний и нерешительности.
Олсуфьев
— Плохо же вы меня знаете, если так обо мне думаете. Знаете что? Я прямо сегодня сделаю все необходимое. Найду благотворительное общество. Найму адвокатов, которым можно будет доверить всю процедуру. И до вечера подпишу все бумаги.
Его взгляд упал на ружье, лежащее на коленях Т.
— Осторожнее, граф, — сказал он, — вы взвели курки, а оно заряжено. С оружием не шутят. Дайте-ка...
После короткой внутренней борьбы Т. протянул ему ружье. «Будь что будет, — подумал он, чувствуя холодок в груди, — даже любопытно...»
Сделав серьезное лицо, Олсуфьев осторожно опустил собачки в безопасное положение, подошел к стене и повесил ружье на место.
— Не желаете ли составить мне компанию? — обернулся он к Т. — Я ведь первый раз в жизни... э-э... опрощаюсь. Вдруг там будут люди, возникнут вопросы...
— Но если с вами буду я, ваше решение будет выглядеть несамостоятельным, — ответил Т. — И потом, будет лучше, если я в это время переговорю с Аксиньей. Она скоро будет здесь. Скажу вам откровенно, как другу — великому повороту судьбы, который вы замыслили, может помешать женщина. Особенно близкая — крики, слезы... Я постараюсь ее подготовить.
— Хм, — сказал Олсуфьев, нахмурился и внимательно посмотрел на портрет. — Женщина — это всегда опасно. Яд в драгоценном бокале, сомнений нет.
Т. поднялся со стула и встал так, чтобы синий пузырек на столе не был виден за его спиной, а затем спрятал его в карман.
— Что же, граф, — продолжал Олсуфьев, отворачиваясь от портрета, — я тогда пойду выяснять, как быстрее все это проделать. Увидимся вечером, или завтра — вы ведь будете в городе?
Т. кивнул.
— Я в Петербурге надолго.
— Тогда я не прощаюсь, — сказал Олсуфьев, берясь за дверную ручку. — И вот что, граф — спасибо за духовную помощь. Вы и представить не можете, как мне сейчас легко и покойно на душе.
Когда дверь закрылась, Т. быстро подошел к секретеру, откуда Олсуфьев достал фотографию и пузырек, нашел карандаш и листок бумаги, и записал:
Соловьевцы, собрание. Завтра в шесть, второй дом по Милосердному переулку.
Спрятав записку в карман, он поглядел на двустволку, висящую на стене, зевнул и нерешительно почесал в бороде.
«Все же не следовало отпускать его одного, — подумал он, — как бы не вышло беды... Может, все же догнать?»
XXII
Улица, по которой уходил Олсуфьев, была совершенно пустой, что выглядело немного странным несмотря на ранний час. За все время преследования Т. никого не встретил —
То, что Олсуфьев лукавит и ему нельзя верить, выяснилось на первом же перекрестке, когда к тому присоединился явно ожидавший его спутник — ливрейный лакей с объемистой сумкой на плече.
«Я ведь чертовски голоден, — понял вдруг Т., глядя на лакейскую сумку. — Нельзя жить в материальном мире и игнорировать его законы. Федор Михайлович в таких случаях охотился на мертвых душ и имел с них колбасу и водку... Мерзостно... Но как быть? When in Rome, do as the Romans do 6 , даже если этот Рим имеет неясный порядковый номер...»
Т. вспомнил, что в кармане лежат очки со святоотческим визором, вынул их и решительно надел на нос.
И Олсуфьева, и лакея окружал отчетливый желтый ореол, который сразу перевел вопрос в ту чисто практическую плоскость, которая начинается за гранью добра и зла. Сглотнув слюну, Т. взвел ружье.
6
Находясь в Риме, поступай как римляне.
«А как здесь с непротивлением? — подумал он. — Плохо... Это ведь ходячие трупы — по всем понятиям зло. Хотя, с другой стороны, что есть непротивление злу? Это отсутствие сопротивления. А сопротивляться можно только тогда, когда зло напало на тебя первым. Если же напасть самому, да еще и быстро всех укокошить, никакого противления злу не будет вообще...»
Словно почувствовав эту мысль, лакей обернулся, увидел Т. и указал на него Олсуфьеву. Тот замер на месте. Лакей потянул из кармана револьвер, и это решило дело: больше не думая, Т. вскинул ружье и два раза выстрелил.
Подойдя, он подобрал лакейскую сумку и отошел под полотняный навес, в тени которого стояли какието ящики и бочки. В сумке нашелся батон колбасы и бутылка водки. Остальной ее объем заполняли предметы непонятного назначения — сальные на ощупь белые стержни, похожие на свечи без фитиля, и сделанные из того же материала кольца.
«Ага, — догадался Т., — стержень Поливанова. А это шайба Поливанова... Артефакты... Наверно, надо теперь шайбу на стержень...»
Но делать этого он не стал. Сев на ящик, он съел колбасу, а потом легко, как воду, выпил водку — и полил ее остатком руки, чтобы избавиться от колбасного запаха. Это удалось не до конца — от ладоней попрежнему исходило отчетливое чесночное амбре.
Поглядев на трупы, он вздохнул.
«Нехорошо вышло... Можно, впрочем, убедительно показать, что от идеи непротивления я здесь не отошел. Ибо категории добра и зла, как боговдохновенные, существуют только для живой души, а мертвая душа становится для них чуждой — поскольку она исторгла из себя Бога, который единственно и является их мерилом... Значит... Впрочем, кому я вру? Других обману — а себя? Или с собой тоже договорюсь? Договорюсь, отчего же нет... Я ведь еще и души у них сейчас высосу... Ей-ей, высосу...»