Шрифт:
Нужный дом оказался двухэтажным особняком, перед которым, словно солдаты почетного караула, стояли несколько старых тополей. Хорошенькая девчушка в белом платье прыгала по клеткам, нарисованным разноцветными мелками на тротуаре у входной двери. Она смерила Т. строгим взглядом, но не сказала ничего.
Войдя в прохладный подъезд, Т. сверился с часами. Было без десяти шесть — он пришел слишком рано. Стоять в подъезде не хотелось, к тому же сверху доносились веселые голоса, и он решил подняться на второй этаж.
На лестничной площадке
Второй был тем самым ламой-спиритом, который принес Т. портрет Достоевского и пилюли в серебряном черепе. В этот раз он был одет не в красную рясу, а в пиджак и косоворотку, придававшие ему сходство с культурным рабочим азиатской расы — хотя глубокая царапина через все лицо делала эту культурность сомнительной.
Лама Джамбон и Т. увидели друг друга одновременно.
На лице ламы проступил ужас, и он непроизвольно качнулся назад, чуть не потеряв равновесие. Его спутник-нигилист обернулся, увидел Т. и сунул правую руку в карман.
Т. поднял перед собой ладони успокаивающим жестом.
— Господа, — сказал он, — умоляю, сохраняйте спокойствие. Я пришел на собрание соловьевского общества и не причиню никому неудобств. А вас, сударь, — Т. повернулся к переодетому ламе, — прошу извинить за случившееся между нами недоразумение. Поверьте, мне очень неловко — но вы сами в некотором роде послужили причиной. Зато теперь я понимаю, почему вы требовали тройную плату...
Лама Джамбон не поддержал этой робкой попытки пошутить — повернувшись, он исчез в квартире. Нигилист вынул руку из кармана, смерил Т. внимательным взглядом и скрылся следом, прикрыв за собой дверь.
Т. остался на лестнице один.
«Вот черт, — думал он. — До чего же неловко вышло...»
Дождавшись, когда часы покажут пять минут седьмого, он позвонил.
Открыл неожиданный в таком месте ливрейный лакей с седыми бакенбардами.
— Вам назначено? — спросил он.
— Нет, но...
— Велено впускать только господ, кому назначено, — сказал лакей.
— Позвольте, но...
— Не велено, — повторил лакей и сделал попытку закрыть дверь.
Т. поставил в проем ногу и позвал:
— Господа! Я по поводу Владимира Сергеевича Соловьева! Велите впустить!
— Открой, Филимон, — сказал женский голос в глубине квартиры, и лакей послушно отступил.
Войдя, Т. увидел в прихожей высокую стройную даму в темном платье с ювелирной брошью в виде камелии.
— Что вам угодно? — спросила она, внимательно глядя на Т.
— Видите ли, мне от знакомых стало известно, что здесь собирается соловьевское общество. Я был знаком с Владимиром Сергеевичем, и мне показалось...
Дама улыбнулась.
— Мы не афишируем наших встреч, — сказала она. — И потом, «общество» — это слишком сильно сказано. Скорее, просто собрание друзей. Чем вы можете подтвердить, что знакомы с
Т. вынул из внутреннего кармана фотографию, полученную от Олсуфьева.
— Вот, — сказал он, — только Соловьев здесь в юности...
Дама внимательно осмотрела фотографию, потом прочла надпись на ее обороте и проговорила:
— Да, несомненно, это Владимир Сергеевич. Вы же, сударь, сильно изменились с тех пор. Как вас зовут?
— Т., — ответил Т. — Граф Т.
Дама чуть побледнела.
— Так это правда, — сказала она, — а я думала, молодежь меня разыгрывает... При всем уважении, та скандальная и страшноватая репутация, которая вас преследует, граф... Кроме того, один из наших гостей, лама Джамбон, ужасно напуган вашим появлением, так как уже имел с вами дело — мы сейчас отпаивали его каплями. Я, собственно, ничего не имею против уголовного элемента, но у нас присутствует пресса. Мы пригласили репортера, чтобы привлечь внимание прогрессивных газет к судьбе Владимира Сергеевича, и ваше появление на заседании...
— Я обещаю, что не причиню никаких неудобств, — сказал Т. смиренно. — Мне просто хочется послушать. И, может быть, задать пару вопросов.
На лице дамы изобразилось сомнение.
— Известно ли вам, — спросила она, — что наши собрания запрещены полицией? У вас могут быть дополнительные неприятности, если вас здесь обнаружат.
Т. махнул рукой.
— Уж эта малость меня совсем не смущает. Если б вы знали, как важно для меня каждое слово о Соловьеве, вы не колебались бы ни секунды.
Дама еще раз осмотрела фотографию и вернула ее Т.
— Ну хорошо, — сказала она. — В конце концов, кто я такая, чтобы вам отказать? Только не садитесь рядом с ламой Джамбоном. Можете задавать интересующие вас вопросы, но не перебивайте говорящих. Идите за мной.
В гостиной, украшенной портретными эстампами (Эпиктет, Марк Аврелий и еще кто-то бородатый), сидело около десяти человек разного вида и возраста. Т. сразу понял, что журналист, о котором говорила дама с камелией — это украшенный подусниками господин с багровой апоплексической шеей, чем-то похожий на Кнопфа (даже костюм на нем был в шоколадную клетку). Он сидел особняком от остальных.
Стулья в гостиной были обращены полукругом к одной из стен, а на стене, как бы в фокусе внимания, висел карандашный портрет Соловьева — такого же размера, как эстампы с философами. Соловьев выглядел заметно старше, чем на фотографии, которую Т. предъявил даме, и его усы были длиннее — они свисали почти до груди.
Слева от портрета к стене был прикреплен квадратный кусок картона с рукописной надписью:
Ум — это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти. Причем мысль о том, что ум — это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти, есть не что иное, как кокетливая попытка безумной обезьяны поправить прическу на пути к обрыву.