Шрифт:
— Но какая связь...
— Подожди, Лева. У этого мудреца был ученик, совсем молодой человек, который во всем старался походить на учителя и мечтал со временем стать его преемником. Он много раз видел, как мастер поднимает палец, и научился точно повторять этот жест, даже с тем самым выражением лица. Единственное, он не был просветленным.
Аксинья сделала паузу и посмотрела на Т. Тот пожал плечами.
— И что?
— К его учителю приходили самые разные люди. Те, кто был богаче и влиятельней, естественно, попадали к самому мастеру. А народ попроще просто толпился вокруг его дома, без всякой надежды увидеть мудрого
— Вот как, — пробормотал Т. — И что же произошло дальше?
— А дальше, — сказал Аксинья, — учитель громким и ясным голосом повторил тот же самый вопрос, который только что задал. И ученик, не успев сообразить, что он делает, поднял вверх палец, которого уже не было.
— И?
— Вот тут начинается самое интересное, — ответила Аксинья. — Если бы ученик думал, что его учитель просто жулик, он решил бы, что тот устраняет возможного соперника и вдобавок еще издевается. Но ученик, как и все остальные люди, приходившие к дому старца, свято верил, что учитель был просветленным...
— Так чем все кончилось? — спросил Т. нетерпеливо.
— Ученик достиг просветления, вот чем, — сказала Аксинья. — Мы думали, ты эту историю знаешь.
— Кто «мы»?
— Мы с отцом Эмпедоклом. Мы думали, что к утехам плоти ты захотел добавить люциферическое духовное наслаждение, которое на Востоке называют «просветлением», и для этого решил отрубить себе палец. Отец Эмпедокл учит, что последователям восточных демонических культов мало телесных радостей, и самое страшное свое грехопадение они совершают в духе, увлекаясь тончайшими переживаниями и сверхъестественными экстазами, которыми соблазняют их погибшие сущности невидимого мира. И вот, насладясь невинной девушкой-ребенком, ты сразу же устремился...
— Ну это, положим, неправда, — перебил Т. — Насчет невинной.
— Я имею в виду, невинной духовно. В книге все понятно из контекста. Не цепляйся к мелочам.
— Наплела, — вздохнул Т. — Понятно теперь, почему на меня за столом так косились, перед тем как я бом...
Он осекся и не договорил.
— Что? — спросила Аксинья.
— Неважно. Для чего, спрашивается, надо было все это выдумывать? Ты ведь сама меня спросила, зачем я палец рубить хочу. И я тебе ясно ответил — от зла уберечься. Не помнишь?
— Помню, — ответила Аксинья.
— Ты что, своему Эмпедоклу про это не сказала?
— Сказала. А он ответил, что восточные сатанисты самым большим злом считают отсутствие тонкого духовного наслаждения, известного среди них как «просветление». Словно морфинисты, для которых самое ужасное — остаться без своего наркоза. Разве не в этом дело?
— Конечно нет, — ответил Т.
Аксинья нахмурилась.
— Так зачем же ты его тогда рубил?
Т. смущенно пожал плечами.
— Я же тебе сказал.
— От какого греха?
— Будто не знаешь, — отозвался Т. совсем тихо.
Аксинья прыснула в кулак.
— Да какой же это грех, Лева. Вот выдумал.
— Выдумал не я, а... В общем, тебе не понять. Только, прошу, не обижайся.
Но Аксинья и не думала обижаться.
Она улыбнулась, и Т. заметил в ее глазах знакомые зеленые искры. Сразу вспомнилась косынка над русой копной, хрупкая шея над застиранным красным сарафаном.
«В сущности, — подумал он, — несмотря на весь этот петербургский лоск, в ней все еще видна та смешливая деревенская девчонка, которую я встретил в Коврове...»
— Не понять? — переспросила Аксинья насмешливо. — Да уж где там. Рубить палец, чтоб от греха уберечься... Что же ты им делаешь такое, что никто уразуметь этого не может?
Т. почувствовал, как екнуло в груди сердце.
«Вот и Митенька подрулил. Хорошо хоть, узнаю сразу. Ясности взгляда не потерял. А дальше что?»
— Так скажешь аль нет? — повторила Аксинья, безукоризненно подражая простонародному деревенскому выговору.
Она глядела на него все откровеннее, с той лукавой и неизъяснимой тысячелетней загадкой в глазах, у которой, по меткому наблюдению Ницше, нет на земле иной разгадки, кроме будущей беременности.
— Хочешь знать? — спросил Т. неожиданно охрипшим голосом.
Аксинья кивнула.
— Ну идем, покажу...
— А Алексис? — прошептала Аксинья. — Вдруг он вернется?
— Нет, — таким же шепотом ответил Т. — Он ушел надолго. Практически навсегда.
— Хорошо, — еле слышно выдохнула Аксинья. — Но только, Лева...
— Что?
— Пусть это будет нашим прощаньем...
* * *
Лежа на спине, Т. глядел в потолок спальни. Свернувшаяся рядом Аксинья водила кончиком алого ногтя по его щеке, щекоча и наматывая бороду на палец — это и раздражало, и одновременно было приятно. Другой рукой она прижимала к груди ночную сорочку.
«Почему она стала прятать свое тело? — думал Т. — Уже увяла? Может быть, ее изуродовали роды... Какой, однако, гадкий каламбур — «изуродовали роды». Гадкий и точный. Впрочем, родить так быстро она вряд ли смогла бы даже с помощью двух стенографисток... Но раньше она вела себя иначе. Она и была другой. Безгрешной светлой частицей весны — именно это к ней и влекло. А город все украл... Или не город? Неважно, кто. Главное, что женщина в своем ослеплении думает, будто способна подменить это мимолетное цветение природы, намазавшись помадой и белилами, надушившись парижскими духами и украсив себя золотом... Смешно. Только впору не смеяться, а плакать, потому что делает она это вынужденно, на потребу мужской похоти в зловонных клоаках городов, вместо того, чтобы радостно работать в поле...»
Т. вздохнул.
«Впрочем, эту возможность Олсуфьев ей предоставит. Но почему она прикрывается? Стоп, не спать... Видимо, Ариэль не хочет терять целевую аудиторию до пятнадцати лет. Вот она титьки и прячет. Господи, и как только жить в твоем мире? Впрочем, какой еще «господи»...
Т. снова вздохнул.
— Что ты так тяжело вздыхаешь, Лева? — спросила Аксинья. — Тебя что-то гложет? Поделись, легче станет.
— Угу, — хмыкнул Т. — Материал для книжки собираешь?
— Отчего же материал, — улыбнулась Аксинья. — Просто интересно, чем ты живешь, как видишь мир.