Шрифт:
— Но как же так? Я вижу одни сплошные противоречия. Выходит, одной Соловьев говорит — ты струна. Другому говорит — ты пустое место. Третьему говорит — ты вообще какой-то непонятный вихрь. Однако ведь человек не может быть одновременно и струной, и пустым местом. И потом, как ум может поднимать гири слов, если никакого ума нет?
— Он и про это говорил, — сказал Джамбон. — Слова, предназначенные для одного человека, ничего не дадут другому. Слова живут только секунду, это такая же одноразовая вещь, как, э-э-э... condom, только наоборот — condom, так сказать, на миг разъединяет, а слова на миг объединяют. Но хранить
Джамбон произносил «condom» с французским придыханием, от которого сразу делалось ясно, что речь идет о чем-то крайне порочном и сомнительном.
— Скажите, — опять заговорил журналист, — а Соловьев верил в Бога?
— Еще как, — ответил Джамбон. — Но не факт, что он понимал под этим словом то же, что и вы.
— А в дьявола верил? Во врага человечества?
— Дьявол — это ум. «Интеллект», «разум», «сатана», «отец лжи» — просто другие его клички.
— Почему вы так полагаете?
— Я мог бы сослаться на Библию, — сказал Джамбон, — но можно и так объяснить. Во-первых, ум безобразен. Все уродство и несовершенство мира изобретены только им. Во-вторых, ум восстал против Бога, которого перед этим выдумал, чем создал себе уйму проблем. В-третьих, ум по своей природе есть только тень и не выдерживает прямого взгляда, сразу же исчезая. На деле его нет — он просто видимость в сумраке. Поэтому уму обязательно нужна полутьма, иначе ему негде будет жить.
— Да как же вы можете нападать на разум, когда это свет человечества! — возмущенно проблеял господин профессорского вида. — Сон разума порождает чудовищ!
— Верно, — согласился Джамбон. — Очень точно сказано. Разум — это разновидность сна. Бывает, например, сон смерти. А бывает сон разума, который порождает чудовищ. Но страшного в этом нет — при пробуждении все чудовища исчезают вместе с папой.
— Позвольте, — вмешался господин с желтым галстуком, — но Соловьев при мне говорил, что именно ум создает весь мир.
— За что мы его особенно не любим, — сухо заметил Джамбон.
— То есть как это ум создает мир? — встрепенулся журналист, поворачиваясь к желтому галстуку. — Ум производит мысли. А мир вокруг нас, как мы можем видеть, состоит из вещей.
— Вещи — это тоже мысли, — сказал Джамбон. — Просто они длятся дольше и общие для всех.
— Но почему вы говорите, что ум безобразен?
— Вы ведь журналист. Откройте любую газету или журнал, и пять минут почитайте.
Почему-то этот аргумент подействовал — журналист с подусниками хмуро кивнул, потом заглянул в свою записную книжечку и, видимо, вспомнил вопрос, который собирался задать.
— Скажите, господа, — начал он, — а никто не слышал истории про банкира Павла Петровича Каиля? Помните, в газетах писали, что он совершил кражу казенных сумм после того, как был месмерезирован кем-то из последователей Соловьева. Газетам, конечно, мало кто верит, но ведь дыма без огня не бывает?
Несколько человек засмеялось. Кое-кто скривился — словно эта тема была постоянным предметом шуток и уже порядком надоела.
— Да, — сказала дама с камелией, — такой директор банка действительно был. Верите ли, даже не знаешь — смеяться тут или плакать. В общем, приходил он к нам пару раз, слушал наши разговоры, а потом взял и сошел с ума. У него в банке к тому времени была растрата,
— А разве Владимира Сергеевича арестовали не из-за этой истории? — полюбопытствовал журналист.
— Нет, — ответила дама с камелией. — Вовсе нет. Его арестовали по политическому обвинению. Оскорбление высочайшей особы... Хотя никакого оскорбления там на самом деле не было.
— Расскажите, — попросил журналист.
— Да и рассказывать особенно нечего, — усмехнулась дама. — Тоже слухи. Якобы беседовал с императором. Тот спросил, в чем космическое назначение российской цивилизации. А Соловьев возьми и скажи — это, ваше величество, переработка солнечной энергии в народное горе. За это и посадили. Император, конечно, и сам все знает насчет солнечной энергии, но присутствовали послы, и все попало в заграничные газеты. Впрочем, сама я их не читала — возможно, врут.
— Врут или нет, — сказал нигилистический молодой человек, — а факт, что любая неординарная личность, видящая свою цель в чем-то кроме воровства, традиционно воспринимается нашей властью как источник опасности. И чем неординарней такая личность, тем сильнее власть ее боится.
— А почему вы не протестуете? — спросил журналист.
— Но как? — развела руками дама с камелией.
— У меня есть надежные источники в полиции, — сказал журналист. — Я точно знаю, что завтра Соловьева повезут на высочайший допрос. Тюремная карета покинет Петропавловскую крепость ровно в полдень. Почему бы вам, то есть теперь уже нам, не устроить рядом с крепостью манифестацию протеста? Пригвоздить тюремщиков к позорному столбу? Давайте изготовим... э-э-э... транспаранты, листовки — все, как полагается в таких случаях. А я со своей стороны гарантирую, что придут представители либеральной прессы. Привлечем внимание общества к гнусному произволу властей!
Вдруг распахнулась дверь, и в комнату вбежала маленькая девочка — та самая, что играла в классики на улице. Ее лицо было белым от волнения.
— Полиция! — тихо сказала она. — Городовые и филеры в штатском!
Хозяева, как оказалось, были вполне готовы к такому развитию событий. Дама с камелией сразу сняла со стены портрет Соловьева и рукописные цитаты, сложила их и спрятала, а потом легонько потрепала девочку по щеке:
— Не бойся, Анечка. Обойдется.
Все в комнате тем временем вскочили с мест, и у двери образовалось маленькое столпотворение.
— Спокойствие, господа! — восклицал господин с подусниками. — Я представитель прессы, и они не посмеют...
К Т. приблизился молодой человек нигилистического вида, которого Т. встретил на лестнице.
— Идите за мной, граф, — сказал он, — я вас выведу. Только быстрее, умоляю.
— Вы меня знаете?
Молодой человек усмехнулся.
— Не лучше ли защитить собравшихся? — спросил Т.
— Поверьте, вы защитите их гораздо лучше, если полиция не застанет их в вашем обществе. Возникнет меньше вопросов. Не отставайте...