Таинственный пассажир
Шрифт:
Но не только один Гарольд Лидсней предпочитал сегодня одиночество. Неподалеку от живописной группы иностранцев, в тени деревьев, растянувшись на полотняных шезлонгах, в стороне от шумливых «пляжников» отдыхали выздоравливающие больные из хирургического отделения городской больницы Джим Хепвуд и Прохор Тимофеевич Расторгуев. Блаженно посасывая короткую трубку, старый кочегар дремал, а Джим задумчиво, не отрываясь, смотрел в бескрайнюю голубую даль моря. Иногда на его лицо набегала тень, белесые брови хмурились, на щеках выступали желваки... Очевидно, нерадостные думы волновали выздоравливающего иностранного моряка.
...По
Оба они выглядели новичками среди бронзовых «ветеранов» черноморского пляжа. Так оно и было на самом деле: только ранним утром приехали и остановились на частной квартире Владимир Петрович Сергиевский и его дочь Татьяна.
На окружающих Сергиевский производил впечатление усталого и чем-то недовольного человека, брюзги и ворчуна. Таня трогательно заботилась об отце, старалась развлекать его и почти не оставляла одного. Так было в поезде, так было и по приезде суда. Вот и сейчас она искала место, где можно было бы укрыть отца от чрезмерных щедрот южного солнца. Увы, таких мест почти не было. Солнечные лучи забирались в самые укромные уголки, и весь пляж был похож на большую обнаженную ладонь.
Осторожно обходя лежавших у моря людей, Сергиевские медленно шли вперед. Внезапно Таня остановилась и показала отцу на шезлонги хирургического отделения. Здесь действительно была тень. Кроны невысоких деревьев, подступивших к самому пляжу, создавали искусственный шатер, задерживали поток неумолимых солнечных лучей.
— Сюда, папа! — Таня взяла под руку отца, и они торопливо пошли к облюбованному месту. Дежурная медицинская сестра любезно разрешила воспользоваться запасным шезлонгом, и через несколько минут Владимир Петрович устраивался отдыхать. Он снял шляпу, вытер вспотевший лоб, однако очков не снял. Таня объяснила сестре, что у отца больные глаза, а здесь, даже в тени, чересчур светло и солнечно.
Скоро Владимир Петрович остался один. Таня, сбросив платье и оставшись в купальном костюме, умчалась к морю.
— Дочка-то одна? — поинтересовался Прохор Тимофеевич.
Общительный старик любил поговорить и был рад новому соседу.
— Одна! — ответил Владимир Петрович, не поворачивая головы.
— Учится?
— Да, студентка.
— И, видать, — заботливая...
— Да, очень.
— Ишь, как стрекоза, скачет... Обрадовалась морю, соскучилась... Небось, из Москвы?
— Из Москвы. — Владимир Петрович обернулся к собеседнику и поинтересовался:
— А вы здешний?
— Здешний. Кочегаром на пароходе «Дружба» хожу, — словоохотливо отозвался Прохор Тимофеевич. — Да только уж второй месяц, как кочегарку на больничную койку сменял. Все из-за нее, проклятой. — Он показал на свою забинтованную руку. — Валяемся вот с иностранным товарищем, с Джимом, балакаем полегоньку, кто в лес, кто по дрова...
Джим, лежавший рядом, услышав свое имя, повернул голову и приветливо
Лидсней в своих оранжевых трусах и пестром берете, с фотоаппаратом через плечо привлекал всеобщее внимание. Джим Хепвуд словно забыл о соседях. Он не сводил глаз с проходившего мимо журналиста и, казалось, пытался восстановить в памяти, вспомнить, откуда ему знаком этот полный, осанистый мужчина, такой спокойный и самоуверенный?..
Перехватив взгляд матроса, Сергиевский неожиданно сказал на хорошем английском языке.
— Тоже иностранец. Можете поговорить, душу отвести...
Хепвуд вздрогнул и повернул голову. На него в упор уставились черные окуляры очков Сергиевского. Расторгуев тоже с удивлением взглянул сначала на нового соседа, потом — на Джима. На какое-то мгновение старику показалось, что матрос смутился... Но тут же его лицо расплылось в улыбку.
— Вы говорите по-английски? — Джим явно был обрадован этим. — Приятно, очень приятно... — Помолчав, он медленно добавил: — Мне кажется, я где-то встречал этого господина. Но где — не помню... Во всяком случае, не здесь, не у вас.
— Я-то ехал с ним в одном поезде. Поэтому знаю, — пояснил Сергиевский и откинулся на спинку шезлонга.
Лидсней вплотную подошел к молодежному хору, которым по-прежнему неутомимо дирижировал высокий загорелый юноша. Число добровольных участников хора росло. Песня звучала слаженно и звонко. Вслушавшись в песню, Лидсней тоже запел. Правда, он пел только мотив. Слов незнакомой песни он не знал, но это не смущало его. Лидсней пел, размахивая в такт левой рукой, пел с азартом, с увлечением. Юноши и девушки на какую-то долю секунды оборачивались, смотрели на него дружески и приветливо, явно одобряя участие в хоре.
...Джим Хепвуд медленно поднялся с шезлонга. У него был нерешительный вид.
— Возможно, я ошибся, сейчас узнаю, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, и зашагал в сторону молодежи.
Гарольд Лидсней не обратил никакого внимания на человека, неторопливо подходившего к нему. А тот приближался, не спуская с него глаз. Вот он уже близко, совсем рядом.
— Хэлло! Вы не из Фриско? [4] — спросил вполголоса матрос.
Лидсней даже вздрогнул от неожиданности, прекратил петь, потом мельком взглянул на Джима и коротко ответил:
4
Сан-Франциско.
— Нет, не из Фриско, но я там бывал. А что?..
Хепвуд неуклюже переступил с ноги на ногу и смущенно огляделся. Ему было неудобно, своими расспросами он мог помешать поющим. Но нет, никто не обратил внимания на подошедшего матроса. Даже девушка, которую Джим случайно толкнул плечом, не обернулась и продолжала с увлечением петь. Эту девушку Хепвуд узнал. Всего несколько минут назад он видел ее вместе с человеком в черных очках, с ее отцом.
— Прошу прощенья, по-видимому, я ошибся, — пробормотал в ответ Лидснею Хепвуд. Небрежно махнув рукой, он повернулся и пошел обратно к своему шезлонгу.