Так и было
Шрифт:
— Знаю. А они опять палят. Слышишь?
Галя и Вовка бегом бросились в ближайшее парадное. Там тоже было написано, что «убежище во дворе направо», но в убежище они не пошли. Вовка успокоил Галю, сказал, что в это парадное снаряд залететь не может. Не с той стороны обстрел.
— И все-таки страшно, — вздохнув, сказала Галя… — Никак не пойму тех людей, которые ничего не боятся. А я и бомбёжки, и обстрела — всего боюсь.
— Так, может, вернёшься домой? А я один схожу.
— Что ты! Я буду прятаться, а ты пойдёшь один? — возмутилась
Стрельба наконец прекратилась. Вовка выглянул за дверь и сказал:
— Пошли, пока тихо.
Вскоре они подошли к перекрёстку, не похожему на другие перекрёстки, потому что здесь было не четыре угла, а пять. Пять улиц лучами сходились к одной точке, и трамвайная остановка называлась тут «Пять углов».
— У тебя ноги не мокрые? — заботливо спросил Вовка.
— Нет. Только болят немного. А как ты думаешь, такой блокады, как ленинградская, никогда раньше не было?
— Конечно, не было. В старину тоже бывали города в осаде, но ведь с самолётов тогда не бомбили, самолётов тогда ещё не было, из тяжёлых орудий тогда не стреляли.
А потом о блокаде они уже больше не вспоминали, а всю остальную дорогу говорили об интересных книжках. Галя любила читать книжки про школу, а Вовке больше нравились приключенческие повести и о путешествиях.
Так потихоньку и добрались они до маминой фабрики. На часах возле проходной было без десяти минут пять. Значит, мама уже кончает работать, и разыскивать её в конторе или в цеху нет никакого смысла. Галя и Вовка решили подождать её на проходной. Скоро мама вышла. Увидев ребят, она остановилась и прикрыла рукой глаза: верно, подумала, что случилось что-то плохое. Галя подошла, обняла маму и вложила ей в руки письмо.
— От папы! — сказала она. — Он жив и здоров!
Мама торопливо развернула письмо и стала читать, с трудом разбирая слова, потому что на глаза её всё время набегали слёзы. Но это было от радости, и Галя не мешала ей плакать.
У ворот стояла машина, гружённая солдатскими фуфайками, которые шили на этой фабрике. Шофёр Катерина Васильевна приоткрыла дверцу и крикнула маме:
— Нам по дороге, садитесь, я вас подвезу!
Галя и Вовка страшно обрадовались. Катерина Васильевна помогла им забраться в кузов и устроиться на ватниках. А мама села в кабину.
Ехать было очень хорошо. Просто даже отлично. Где-то далеко, должно быть за островами, садилось прохладное мартовское солнце. Вовка рассказывал Гале о новой, недавно прочитанной книжке. А мама в кабине, наверное, в десятый раз перечитывала папино письмо.
ЗЕЛЁНАЯ
У нас кончились все дрова и щепки, и я попросила Вовку прийти и помочь что-нибудь распилить. Он пришёл перед вечером и спросил:
— Что будем нынче обрабатывать?
И тут оказалось, что обрабатывать-то нам нечего. Посудный шкафчик и табуретку мы сожгли на днях, и оставался только книжный шкаф и обеденный стол. Но шкаф был наполовину стеклянный, да и книжки куда девать? А на столе мама кроила солдатские ватные фуфайки, когда ей привозили работу на дом.
Сжечь стол было просто невозможно. И я предложила Вовке:
— Давай сходим в наш сад и распилим одну скамейку.
Вовка сказал:
— Скамейки-то все в снегу, как же мы будем пилить?
— Раскидаем снег и распилим. А больше всё равно ничего нет.
И мы пошли. По дороге зашли в дворницкую и взяли две лопаты полегче.
Сад назывался нашим, потому что он находился совсем рядом с нашим домом. Он не был такой красивый, как Таврический или Прудки, но в нём тоже росли деревья. Цвели летом цветы и стояли зелёные деревянные скамейки. На скамейках сидели мамы и бабушки, рядом стояли коляски, по дорожкам топали малыши, шлёпались, иногда ревели, а чаще смеялись и щебетали, как птицы. А мы, ребята постарше, играли здесь в классы, прыгали через верёвочку, а зимой катались на санках и бегали на лыжах.
Сейчас уже был март месяц, и снег лежал не пушистый и мягкий, как в декабре или в январе, а осевший, плотный. На деревьях в тот вечер висел серебряный иней, в небе светила луна, и было так тихо, как будто ни войны, ни блокады не было.
Мы вошли в сад и зашагали прямо по снегу. Но если бы даже снег не был такой твёрдый, так мы всё равно не провалились бы и не завязли: уж очень мы были тогда худые и лёгкие. Мне кажется, что такими худыми ещё никогда не бывали дети, ни в какую войну. Мы были тогда как пух!
Я показала Вовке, где стоит скамейка: там снег был повыше и росло дерево, чтобы летом она была в тени. Мы стали сбрасывать снег, и скамейка вскоре очистилась. Тогда я сказала:
— Ты погляди, какая у неё толстая и длинная доска! Её надо распилить на десять частей, иначе не влезет в печку. Бери пилу, и начнём.
Но Вовка пилы не взял и стоял молча, засунув руки в карманы.
— Ну давай! — торопила я. — А то объявят воздушную тревогу, и потащимся мы в убежище с лопатами и без дров.
И вдруг Вовка, всегда спокойный и вежливый, топнул ногой и закричал:
— «Давай-давай!» Что «давай»?!! Привыкла командовать! А скамейку тебе не жалко?
Я удивилась и спросила нарочно тихим голосом:
— А чего мне её жалеть? Живая она, что ли? Если бы это было дерево или куст…
Вовка не дал мне договорить и опять закричал таким же злым голосом:
— Не хватало ещё деревья рубить! Негодяи фашисты дома в Ленинграде уничтожают, а мы будем скамейки пилить. Помогать им будем!