Так называемая личная жизнь
Шрифт:
Значит, она все-таки свалилась ему на голову, думал он Ксении, и свалилась именно сегодня, и при этом уже знает, и Нина уехала и что он ее проводил.
Но помимо этих мыслей было еще что-то, подсознательно тревожившее его. Он по сразу понял - что? Но потом понял: шум воды там, в ванной, - привычный домашний, напоминавши, об их жизни в этой квартире. Опасно напоминавший.
"Что это должно означать? Просто увидела, что газовая колонка работает, и решила помыться с дороги? Или хочет чтобы я увидел ее во всем блеске? Или, несмотря на мое при отсутствие, решила в этот приезд жить не там, в комнате мужа а здесь, подтверждая права, которых
Войдя, она мимолетно поцеловала его в щеку горячими губами и заходила по комнате с тем деловым видом, который напускала на себя в минуты растерянности. Потом остановилась напротив и глубоко и горько вздохнула:
– Если бы я, как последняя дура, не поехала прямо с вокзала туда, в ту комнату, а приехала прямо сюда, я бы еще застала Нину. Я думала, что эти люди, про которых я тебе писала, про обмен, уже приехали, и хотела сразу поговорить с ними, но они со своей фронтовой бригадой еще болтаются где-то там. И меня как что-то ударило, и я бросилась сюда и узнала, что вы с Ниной только полчаса как сели в машину и уехали на вокзал. Я даже подумала догнать вас, но поняла, что все равно не догоню, и решила вымыться с дороги. Ты не представляешь себе, как грязно в поезде, стыдно было увидеться с тобой, не приведя себя в порядок! Я уже все знаю, соседи мне все сказали. И как Нина брала у них ведро и тряпку, и как тут все мыла и терла, перед тем как ты вернулся из госпиталя, и как вы тут жили, и как она бегала на базар покупать тебе простоквашу...
– На то они и соседи, - сказал Лопатин о тех соседях по площадке, которые давали Нине и ведро, и тряпку, и еще до войны всегда и все знали, иногда и то, чего не было.
– Какой у нее вагон?
– Обыкновенный.
Она горестно покачала головой:
– Будь я тут, ни за что бы не отпустила ее обратно!
Он ничего не ответил. Хорошо еще, что соседи, а с ними и она не успели узнать о смерти мужа его сестры, а то возник бы разговор еще и на эту, уж вовсе для нее безразличную, но благодарную тему.
– Ну как она? Как она?
– не дождавшись ответа, спросила Ксения про дочь.
– Мне иногда кажется, она за это время так повзрослела, что я ее не сразу узнаю.
"За это время" значило почти за три года! С июля сорок первого, когда она поспешила отправить ее в эвакуацию вместе со школой и с тех пор больше не видела.
– Сильно она выросла?
– Сильно, - сказал он и, посмотрев на Ксению, добавил: - С тебя, даже чуть повыше.
– А похожа на меня?
– Чем-то - да, чем-то - нет.
– Я ей три раза посылала фотографии и каждый раз просила прислать мне свою, она так и не прислала.
– Может, ей было не так просто там сняться, по все равно - нехорошо с ее стороны. Она мне об этом не говорила. Если б я знал, я бы попросил снять
– Сказал и вспомнил про взломанную дверь столовой.
– И прости, пожалуйста, что мы тут с ней сокрушили без тебя замок.
– Чепуха, правильно сделали. Я же, когда приезжала в прошлом году, не знала, что ты окажешься здесь раньше меня и что она к тебе приедет и вы будете тут с нею жить... И вообще я тогда очень многого еще не знала, сказала она с неопределенностью, за которой скрывалось какое-то значение какое, он еще не понял.
– Как ты себя чувствуешь? Я вижу, ты уже куришь.
– Уже курю. Воздерживался, но, обнаружив тебя, от волнения закурил. Он поискал на столе глазами пепельницу, которой не было, и, не найдя, примял и погасил в пальцах докуренную до мундштука папиросу.
Она посмотрела на него с недоумением, колеблясь, что означают его слова - иронию или неожиданную для нее откровенность. И села у стола в его кресло:
– Теперь давай поговорим!
Ему пришлось сесть напротив нее на край тахты, и его сердила непривычность для себя этого места в этой комнате.
– О чем поговорим?
– спросил он, ожидая, что она сейчас заговорит о том, для чего явилась, - об обмене.
Но она заговорила совсем о другом:
– Я ужасно рада, что открылся этот второй фронт. Теперь, наверное, все гораздо быстрей кончится, и тебе после такого тяжелого ранения уже не придется никуда ездить.
Спорить еще и с ней - скоро или не скоро теперь все кончится - ему не хотелось, и он сказал только о себе, что почти здоров и ездить на строит ему еще придется.
– Пятнадцатого сентября тебе будет сорок восемь, - ерзала она.
– А мне говорили, и я это сама знаю по нашему театру, когда у нас брали людей, что предельный возраст для фронта - сорок шесть.
– Предельный возраст призыва устанавливается для рядового состава, сказал Лопатин, - и притом когда людей берут в армию, а не тогда, когда они уже служат в ней. А кроме того, я хотя и липовый, с точки зрения кадровых военных, но все-таки майор, и на меня твои соображения о возрасте не распространяются. Но возраст есть возраст, ты права, и свои сорок восемь я, разумеется, чувствую.
– Хотя выглядишь ты неплохо, я рада.
– Она постучала по столу, чтобы не сглазить.
– Ничего удивительного. Отъелся и отоспался, кроме того, ежедневно моюсь и бреюсь, сегодня тоже.
– А как спишь?
– Как всегда, хорошо.
– А у меня последнее время бессонница.
– Почему?
– Слишком многое пришлось бы объяснять, а ты не любишь, когда я рассказываю о себе.
Она ожидала, что он все-таки спросит, но он не спросил. Смотрел на нее и думал, что, может, и не врет про бессонницу. Похудевшая и все это красивая, но, несмотря на все свои прежние замашки, там, внутри, неуверенная. С чего бы это?
– Ты сказала - давай поговорим. Наверное, это действительно надо, причем нам обоим.
Она вскинула на него свои прекрасные круглые глаза и, как ему показалось, внутренне вздрогнула, может быть, в ожидании чего-то, чего он вовсе не собирался говорить.
– Начнем с твоего письма, - сказал он.
– Но хотелось бы начинать с этого, - сказала она.
– Почему?
– Люди эти не приехали, обещали и не приехали, обманули меня...
– Почему же - обманули? Наверно, не спросись артистов, задержали на фронте всю их бригаду. Как-никак все же война.