Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Почему - хуже?
– спросил Лопатин.
– Салимов вообще-то выпивает, была такая опасность. Но я это предупредил, и он обещал.
– Не сдержал?
– спросил Лопатин, вспомнив способность Гурского пить без последствий для себя и соблазнять других, иногда - с последствиями.
– Почему не сдержал? Сдержал. Да у них там об этом и разговора не было, как я потом узнал. Он, - Велихов все время, не называя фамилии, говорил про Гурского "он", - только с людьми говорил да писал в тетрадку. Но когда Салимов стал его торопить, чтобы затемно обратно, он подначил: "Я, говорит, свое дело до рассвета кончить не успею, поэтому готов идти обратно хоть утром, хоть днем,
Лопатин почувствовал себя виноватым. Правда, такого, как с этим "слабо", он себе никогда не позволял, а все же в силу профессии не раз приходилось вынуждать людей - и офицеров, и солдат - сопровождать себя куда-то, куда им по собственной необходимости в тот момент вовсе не надо было идти, и задерживать их расспросами там, где им не было нужды задерживаться, обрекая их всем этим на еще какую-то долю опасности сверх той, постоянной, к которой они и без тебя приговорены войной.
И, почувствовав себя виноватым, сказал, что обещает беспрекословно подчиняться Велихову.
– Это ясно, - сказал Велихов.
– Я не об этом. Я о прошлом. Жалко людей. Начальник Политотдела, когда приезжал, стоял у могилы, сказал, что это семнадцатый убитый у вас в газете. А у меня знаете сколько убитых на памяти? Вы, наверное, думаете про нас, что мы до того привыкли, что нам уже не жалко? Привыкли, а жалко. И чем дальше, тем жальче.
Он остановился сам и остановил Лопатина у входа в дом.
– Я вашей дочери в письме свою полевую почту написал и пять дней назад получил от нее ответ. Неужели вы все-таки дадите ей после этих курсов на фронт ехать, как она заявляет? Неужели вы этому помешать не можете?
– А как?
– Не знаю как. Вы - не я, не командир полка. Вы, наверное, таких людей знаете, которые по вашей просьбе могут не разрешить ей этого, помешать. Все же она не солдат, не по призыву, а можно сказать - еще девочка. Помешать ей в этом, и все!
– Да, это верно, я знаю людей, которые могут помешать, - сказал Лопатин.
– Но как это сделать? И как объяснить ей? До? Или после? Или вообще - за ее спиной, так, чтоб ничего не знала? Как вы бы это сами - не на своем, а на моем месте - сделали?
Велихов ничего не ответил, но во взгляде его все равно осталась невысказанная вслух мольба - что-то придумать, чтоб всего этого не было. Неизвестно как - но не было!
– Рыбу будем есть, - сказал он.
– Я велел, чтоб к ужину рыбу пожарили. Сегодня в Шешупе два ведра гранатами наглушили и принесли. Думал, начальник Политотдела после похорон обедать останется, а он не остался, сразу уехал.
25
Ужинали, вдвоем в маленькой голой каморке, где стояли только стол, табуретка и копка.
Предстоящего не касались. Велихов рассказывал, как в последние дни в ходе боев - не больших, но трудных из-за постепенно наступавшего безлюдья, когда еле хватает силенок спихнуть с дороги даже немецкий подвижной заслон, - как-то не доходило до сознания, что вот-вот, еще немного - и дойдут до государственной границы, за которой Восточная Пруссия. Позавчера на два километра продвинулись, вчера на три, сегодня еще на полтора, -
– Ну, тут, конечно, когда узнал, - сказал Велихов, - приказал им закрепиться и сам слазил туда, посмотрел - как? Минометы туда переправил, а к этому берегу подтащили две батареи и снаряды довел до половины боекомплекта, чтобы, если спихивать начнут, было чем поддержать. И тут началось! Одному туда надо, на тот берег, другому, третьему - всем охота, и по приказу, и без приказа! Пришлось порядок наводить.
– А почему, как вы думаете, немцы не препятствовали переправе?
– А там по самому берегу низина, а с этой стороны у нас - почти сразу высотки. Там, на самом берегу немцам все равно бы не усидеть. А настоящая оборона у них на этом участке дальше подготовлена, километра три от берега. Сунулись из-под берега дальше, по открытому месту, - и на такой огонь напоролись, что сразу приказ: отставить! Если дальше наступать, надо действительно плацдарм иметь. А один этот пятачок ничего не даст, просто неохота с него отходить, раз там оказались. Немцы за него пока не беспокоятся - немного побросают утром и вечером снаряды, напомнят о себе, и снова тихо. Чувствуется, что по-серьезному готовятся не здесь, а в глубине. Ждут нового нашего удара.
– Они ждут. А вы?
– спросил Лопатин, в сущности, о том же самом, о чем пять дней назад спрашивал у Ефимова.
– Об этом не нас, командиров полков, спрашивать.
– А если вас?
– Наверно, как и все другие, хотел бы перед этим пополниться. Пятьдесят восьмой день, с начала боев сколько листов карт за это время сменили! Из-под Витебска, считая с поворотом: на Минск и опять с поворотом, за пятьдесят восемь суток - шестьсот километров прошли. А теперь считайте: если во всем полку только по одному убитому на каждый пройденный километр - вроде бы не так много. А сложить вместе - шестьсот! А на одного убитого, принято считать, - три-четыре раненых. Вот вам и весь полк, если б по дороге пополнения не получали и раненые в строй не возвращались.
– Да, выходит так, хотя в голове плохо укладывается.
– Потому и говорю, что не нас, командиров полков, спрашивать. Тем более меня. Шестого августа на плацдарме за Неманом в один день одним снарядом: и командира полка, и начальника штаба! После этого сутки исполнят обязанности, а на вторые - принимал полк! Оба в годах были, с опытом, и уже давно на своих должностях. Многому научился от них. Но не доучился. Не успел. Последние три листа карт - без них воюю. И не всегда головы на это хватает. Так сам про себя иногда думаю. Но говорить про это никому в полку нельзя - раз я им командую. Вам - первому.
Лопатин кивнул. Он хорошо понимал внезапную душевную открытость Велихова. Не раз за войну, бывая вот так, наедине с людьми, стоявшими во главе своего большого и небольшого хозяйства, где и первое и последнее слово за ним и. где рядом только подчиненные, которым надо приказывать, а не делиться своими сомнениями, он уже сталкивался с этим жадным желанием поговорить с тобой просто как с человеком, расстегнуть свою, не по доброй воле, а по должности застегнутую на все пуговицы душу!
Все было слишком, хорошо понятно: и то, почему командир полка Миша Велихов так откровенен с ним, и то, почему захотел ужинать вдвоем, никого не позвав. Поистине нет ничего более изнуряющего человеческую душу, чем предписанная по долгу службы и безвыходная в своей ежедневной необходимости тяжесть власти.