Так называемая личная жизнь
Шрифт:
Даже не осознавая этого до конца, он заговорит со своим бывшим редактором, как старший с младшим, как знающий больше - со знающим меньше, потому что, несмотря на всю личную храбрость и все рывки Матвея из газеты на фронт, войну он, Лопатин, знал все-таки лучше.
"Может быть, став начальником Политотдела армии, ты будешь знать войну лучше меня, но пока - нет, - подумал Лопатин.
– И я понимаю, а ты еще не понимаешь, что тебе почему-то нельзя вот так, как сейчас, говорить "угробил" и объявлять себя виноватым. При мне еще так-сяк, а при других нельзя, неправильно. А те, кто там: вместо с Гурским погибли, - кто их угробил? Что ж ты думал - они там в полку одного Гурского, что ли, туда, в Восточную Пруссию,
– Ты нрав, - после короткого молчания сказал Матвей. Судя по его лицу, слова Лопатина не задели, а опечалили его.
– К тому, что стал начальником Политотдела, я еще не привык. Привык за вас волноваться - оттуда, из Москвы, привык, если сам на фронт приезжал, чтобы за меня волновались, - не пускают, а я лезу. Но это все не то, с чем имею дело теперь. Внизу раздался гудок "виллиса".
– На всякий случаи будит меня!
Он опять взглянул на часы, и так, словно спешил не он, а Лопатин, сказав: "Погоди минуту", - вышел в другую комнату и вернулся с хорошо знакомым Лопатину чемоданом Гурского и черной клеенчатой тетрадкой. Чемодан поставил у дивана, а тетрадку протянул Лопатину.
– Я прочел. Почерк у него как всегда, но разобрать можно. Для очерка уже почти все есть, но коротковато. Больше пяти страниц на машинке не будет. Поправишь, потом звездочки дашь или отточие и от себя еще странички три все вместе как раз на высокий подвал, на вторую или третью полосу. А можно на три колонки - одно под другим.
Он еще не отвык быть редактором и мысленно верстал газетную полосу.
– В чемодане, - он показал на чемодан, - ничего особенного, я посмотрел. Но ты посмотри еще. По-моему, больше ни одной бумажки, кроме тетради. Не знаю почему, полевая сумка у него пустая в чемодане осталась, а эту тетрадь он свернул в трубку и в бриджи сунул вместе с картон и карандашом. Остальное - партийный билет, удостоверение, предписание - все уже взяли в сейф. И орден Отечественной войны второй степени, который с гимнастерки свинтили. По статуту надо родным передать - значит, матери, а как и с кем - не знаю. Может, с тобой, а может, пакетом через редакцию. Я его посмертно представил еще к одной Отечественной - первой степени, но командующий, подписывая, исправил на вторую. Еще поговорим: обо всем этом, когда вернусь. Спи здесь. Ординарец ужин принесет для меня, съешь его и ложись на диване. Или в той комнате, на моей койке, - как хочешь. А мне пора. И завтра с утра, при всем желании, навряд ли с тобой поеду. Сам съездить туда в полк. Расспросишь, как все было. Мне теперь докладывают коротко. А тебе могут и подробней. До завтра. Я поехал.
– А чего я буду, как дурак, сидеть тут до завтра один?
– сказал Лопатин.
– Лучше я сегодня, пока тебя нет, съезжу. А утром вернусь, напишу, и ты дашь команду, чтобы быстрей передали. Если, бы завтра вместе - другое дело, а раз ты не сможешь, кого мне ждать? Чего я тут не видел?
На лице редактора выразилось короткое колебание. Должно быть, хотел сказать что-нибудь принятое в таких случаях: "Только поосторожнее!" или: "Не делай глупостей!" - но пресек себя.
– В самом деле, зачем время терять, поезжай. Начни с того, что могилу посмотри, пока светло. Она там же рядом, на высотке, где у них командный пункт полка.
– С этого и начну.
Лопатин, не заглядывая в тетрадь Гурского, сунул ее в полевую сумку и вышел из комнаты вслед за редактором.
У входа в дом теперь стоял уже не один, а два "виллиса". Заметив Василия Ивановича, редактор кивнул ему и, быстро пожав руку Лопатину, хотел идти к своему "виллису". Но Лопатин задержал его и все-таки спросил:
– Матвей, всего два слова. С газетой сильно расстраиваешься?
– Расстраиваются барышни, - зло ответил редактор, - Умней ничего не нашел спросить?
– Пока не нашел.
–
– все так же зло сказал редактор.
– Был лучшего о тебе мнения. Если чем и расстроен - тем, что еще не понял, каким буду начальником Политотдела. Быть хуже других не привык. А буду ли лучше других - не знаю. Издали считал, что не так трудно. А попробовал на своей шкуре - пока зашиваюсь.
– Понял. Поговорим в другой раз, - сказал Лопатин.
– Смотря о чем. Если о том, как зашиваюсь, найду время - объясню. А если о прошлом - к нему возвращаться не будем. Командир полка, к которому едешь, знает тебя по госпиталю, в шахматы с тобой там играл. И Гурского у тебя один раз видел, сказал мне об этом.
– А что еще до этого меня знал, не сказал?
– Где и когда?
– В сорок первом, в Крыму. Он у Пантелеева адъютантом был.
– У Пантелеева? Это школа хорошая. Не знал про него этого.
– Матвей пошел к своему "виллису" и, уже сев, высунулся и крикнул: - За мной не пристраивайтесь, сразу развернись - и до конца улицы, до указателя.
"Виллис" рванул с места и, подпрыгивая, понесся по мощенной булыжником улице.
– А мы куда? Туда, на Шешупу, что ли?
– спросил Василий Иванович, когда Лопатин сел рядом с ним.
– Туда, куда ж еще.
– Лопатин вспомнил то, что давно бы уже следовало сказать Василию Ивановичу.
– Вашу записку жене я передал через завгара, сам не попал к ней. Так что ответа не привез.
– Чего об этом говорить.
– Василии Иванович разворачивал машину на узкой улице, поглядывая назад, чтобы не зацепить за тумбу.
– Какие записки, когда - был человек, и нету!
24
Разное занимает и душу и внимание, пока подъезжаешь все ближе к передовой.
Иногда прислушиваешься к звукам боя, особенно если в них что-то вдруг меряется. А если они долго не слышны, думаешь о том, когда же прервется тишина. Хочешь не хочешь, а все равно помылить, что и ты смертен, и как раз в тишине трудней от этого отвязаться.
А бывает, что ждешь этой новой предстоящей тебе встречи с передовой больше не слухом, а зрением. Глядя по сторонам дороги, прикидываешь, во что обошлось и нам и немцам то расстояние, по которому ты продолжаешь еще беспрепятственно ехать. Считаешь и вблизи и вдали брошенные пушки и горелые танки - и их и наши - и хочешь, чтобы наших было меньше, а их больше.
Но сегодня было чувство, чем-то непохожее на все, что испытывал обычно. Потому что обычно ехал туда, вперед, к уже знакомым или к еще незнакомым людям, но к живым или считавшимся живыми. А сейчас заведомо ехал к мертвому, не к человеку, а к могиле. Думал при этом и о встрече с Велиховым, но все-таки ехал к могиле.
Может, оттого так и бросалось в глаза то здесь, то там попадавшиеся братские могилы - то сразу видные вблизи дороги, то угадывавшиеся вдалеке. Да, много могил, и почти все - братские, издавна окрещенные этим словом, так сближавшим всех, кто там, под землей, что куда уж ближе! Ближе некуда.
Война - не кладбище, а дорога, на которой почти всегда и всем некогда. Но и свои штатные могильщики есть на этой дороге - похоронные команды; и свои похоронные книги - ведомости потерь, которые пишут в каждом полку ПНШ-4 - четвертые помощники начальников штабов; среди других обязанностей лежит на них и эта - писать, когда убили, и где зарыли, и откуда родом, кому и куда посылать похоронку. Могилы общие, но в каждой рядом с другими, чужими, лежит чей-то собственный, и все чужие, лежащие рядом с ним, тоже для кого-то собственные. Это и есть война в той самой последней и долгой своей тяжести, которая потому и страшней всего, что она долгая. Войну еще, может, удастся укоротить и этим спасти на ней еще чьи-то жизни. А эту уже легшую в землю тяжесть памяти уже не укоротишь - ни письмом замполита, ни посмертной наградой, ничем.