Такая долгая жизнь. Записки скульптора
Шрифт:
Но, как я говорил, самым маленьким и вредным был Мика Таранов. Он постоянно делал всем – и детям и взрослым – маленькие пакости. Поскольку он еще не учился в школе, целыми днями болтался по двору, бегал по лестницам, заглядывал в квартиры и мастерские, придумывая, что бы ему еще такое предпринять.
Родители и мальчишки нашего двора били его нещадно, но он, видимо, ничего поделать с собой не мог. В то время, когда я старался никому не попасться на глаза, пробираясь после банкета с осетинскими художниками домой, Мика без видимой цели околачивался на крыльце. Мое появление его очень обрадовало. Такое событие он не мог оставить без внимания
– Подслушивать – самое последнее дело, – назидательно сказала Вика.
– Самое последнее дело – в гробу лежать, – резонно заметил Мика. Он отличался, несмотря на шестилетний возраст, философским складом ума.
С тех пор прошло больше тридцати лет. Саша сейчас живет в Москве; он стал высоким красивым лысеющим мужчиной. Он много и интересно работает и как график, и как монументалист. Он стал таким умным и образованным, что я часто боюсь вступать с ним в дискуссию, чтобы не потерять остатки родительского авторитета. Единственное, чего ему не хватает, так это так же, как и в детстве, прагматизма, поэтому он часто сидит без денег. А Мика Таранов давно живет в Нью-Йорке и продолжает делать мелкие пакости, но уже в Америке.
На следующее утро после банкета я проснулся с жуткой головной болью. Никакие таблетки мне не помогали, а пить огуречный рассол и вообще опохмеляться я не умею. Помню, как мы путешествовали на машинах по Польше и Чехословакии. На последние злотые в последний день пребывания в Польше Вика купила краску для волос, которая называлась «Тициан». Такого «Тициана» у нас в продаже не было, как, впрочем, и никаких других красок. Красились преимущественно, как и в прошлом веке, хной и басмой. Ночью, уже в Высоких Татрах, после утомительной поездки у меня разболелась голова.
– Возьми у меня в сумке цитрамон, – сказала Вика.
Не зажигая света, я нащупал таблетку и заснул как убитый. Утром Вика обнаружила, что пачка цитрамона не открыта, но пропала таблетка закрепителя для волос. Краску пришлось выбросить, но закрепитель оказался прекрасным средством от головной боли.
По коридорам Союза художников в те годы бродили любопытные личности.
– Хотите контрамарку в Мариинский театр? – спрашивал неожиданно появляющийся из коридорного полумрака маленький человек с крупным печальным носом, вынимая из внутреннего кармана, как колоду карт, разноцветные контрамарки на различные спектакли. Контрамарки почему-то никто не брал.
До войны этот человек, вернее, его голос, был известен всему Ленинграду. Это был диктор ленинградского радио Мошенберг. Он обладал редким и глубоким низким голосом и каждое утро начинал передачи словами: «Говорит Ленинград».
Когда началась война, он эвакуировался в Самарканд, и там взяли его диктором на местное радио. По привычке он каждое утро начинал передачи вместо «Говорит Самарканд» словами: «Говорит Ленинград». Его без конца вызывали к начальству, предупреждали, но он ничего не мог с собой поделать. Ему так заморочили голову ежедневными замечаниями, что однажды он начал передачу словами: «Говорит Мошенберг».
Вскоре кончилась война, он вернулся в Ленинград и устроился культработником в Союзе художников. Где-то доставал контрамарки в театры и предлагал их глубоким красивым голосом встречавшимся в коридоре художникам. Вернуться на радио ему мешала фамилия.
Когда примерно в то же время
А вообще фамилии в Союзе художников любили переиначивать. Так, работника художественного фонда Бориса Савицкого называли Антисавицкий. Любителя выпить художника Романычева сначала называли Рюманычев, потом Стаканычев, позже, поскольку он почти не пьянел, Графинычев и даже Ведерычев. Московских художников – братьев Ройтер – за их бешеную энергию по добыванию заказов называли Землеройтерами. Широко известна и такая история.
Однажды в маленьком зале Союза художников СССР в Москве проходила какая-то конференция. Председательствовал Иогансон. Рядом сидел нелюбимый художниками, но зато любимый правительством грузный Александр Герасимов, человек умный, хитрый и не лишенный чувства юмора.
– Слово имеет критик Членов, – сказал Иогансон, предоставляя слово известному в Москве искусствоведу.
– Критик чего? – ехидно спросил Герасимов.
– Критик Членов, – повторил Иогансон.
– Этого нам еще не хватало! – пробурчал Герасимов.
В те годы первым секретарем обкома партии был Фрол Козлов. Когда остроумнейшему человеку и писателю Хазину как-то представили молодого писателя Вильяма Козлова, Хазин сказал: «Для меня Вильям Козлов звучит так же, как Фрол Шекспир».
Водопроводчик Виктор Рего
Водопроводчик Виктор Рего – сантехник нашего дома. В те годы он назывался менее звучным, но более понятным словом «водопроводчик». Высокий, аккуратный, симпатичный эстонец. Совсем не похожий на вечно замызганных, с разводным ключом в руке, современных сантехников. При знакомстве он показал мне несколько потрепанных книжечек об окончании различных учебных заведений: автошколы, зубопротезного техникума, курсов мастеров газовых котельных, института марксизма-ленинизма и каких-то еще. За все годы, что он работал в нашем доме, я ни разу не видел его пьяным. Через день после нашего знакомства он зашел ко мне вечером и, зная, что у меня во дворе стоит раздолбанная «Волга», спросил:
– Колеса нужны? Есть два хороших колеса.
Это сейчас колеса продаются повсюду. Любые – гудиеровские, нокиевские, да и наши – и сравнительно дешевые, и дорогие. А в те годы достать пару колес было неслыханной удачей. Участников войны записывали в специальную очередь, и через два-три года счастливчики с блаженными улыбками волокли на себе эти колеса из специального магазина для ветеранов на Школьной улице.
– Конечно, нужны, – обрадовался я.
– Вечером принесу.
Мы договорились о цене. Вечером Виктор затащил ко мне в квартиру два густо пахнущих резиной колеса. Оглядевшись, он сказал, что колеса лучше хранить почему-то под диваном.
– Хорошо бы снег пошел, – сказал мечтательно Виктор, уходя.
– Чего это он про снег? – спросила встревоженно Вика.
– Не знаю.
– Может, он хочет, чтобы замело следы?
Мы вытащили колеса из-под дивана. На них отчетливо белой краской по радиусу была выведена фамилия хозяина: «Ковалев». Это был автовладелец, живший в соседнем доме.
Снег не пошел, и мы всю ночь ожидали, что нагрянет милиция. Утром наш сын Саша, которому было тогда пять лет, выполз из своей комнаты, потянул воздух носом и сказал: