Такая долгая жизнь. Записки скульптора
Шрифт:
К сожалению, у меня не было вазелина и пришлось воспользоваться колесной мазью – тавотом, который я взял в академической конюшне. В этой конюшне стояла старая кляча по имени Рыжик. На дуге так и было написано: «Рыжик», а затем почему-то по-французски: «La Acad'emie des Beaux-Arts», что значит в переводе «Академия художеств». Особенно тщательно я смазал торчащие, как пружинки, волосы Ромалио, затем попытался пригладить, чтобы их не прихватило застывшим гипсом. Но беда заключалась в том, что гипс начал при затвердевании нагреваться. Под влиянием тепла колесная мазь расплавилась, волосы встали торчком, и гипс прихватил их.
Когда
Саша Мурзин
Еще один долгожитель Песочной набережной Саша Мурзин занимает маленькую мастерскую на втором этаже нашего дома. Он бывший моряк. Теперь он уже сгорбился, постарел, ему девяносто лет, а когда-то мог на руках пройти по коридору из конца в конец.
Оратор он был не ахти какой. Как-то, еще в студенческие годы, на общем собрании института разбиралось его персональное дело. Он очень волновался, и мы всем курсом готовили его к этому собранию. Учили, как отвечать на самые каверзные вопросы, как рассказать свою автобиографию. Начал он неплохо. Хорошо рассказал о своем детстве, но, дойдя до Отечественной войны, вдруг заявил:
– В октябре 1941 года наш корабль подорвался на мине, и мы вместе с моим братом утонули в Финском заливе.
Ему задавали уточняющие вопросы, пытались поправить. Он твердо стоял на своем: утонул вместе с братом. Так эта загадочная история, произошедшая с Мурзиным, осталась невыясненной.
Несмотря на то что он «утонул вместе с братом», ему дали на Песочной набережной квартиру с мастерской. В мастерской он лепит портреты, копии ленинградских памятников для тиражирования. Но лучше всего он лепит карикатурные портреты на жильцов нашего дома. Он их никогда не выставляет и никому не показывает – боится, как бы на него не обиделись.
Саша здорово лепит лошадей. Настолько здорово, что, когда Николай Васильевич Томский начал работать над памятником Кутузову для Москвы, он пригласил Мурзина, для того чтобы он помог ему вылепить коня. Мурзин рассказывал забавную историю о том, как Хрущев пришел в мастерскую Томского принимать уже готовый, принятый предварительно всеми художественными советами и комиссиями памятник. Хрущев пришел с большой свитой. Несколько раз обошел конную статую и с удовлетворением сказал:
– Все очень хорошо. Мне нравится. Можно отдавать в отливку в бронзе. Одно замечание: надо фигуру Кутузова снять с коня и лошадь убрать – Кутузов никогда не ездил верхом.
Вот такое небольшое замечание!
Наступила тягостная пауза. Эта пауза продолжалась несколько лет, пока Хрущева самого не сняли. Тогда конную статую Кутузова отлили в бронзе и установили перед панорамой Бородинского сражения.
Володя Татарович
В 1937 году в Ленинграде, как тогда писали, в «торжественной обстановке» был открыт Дворец пионеров. Роскошные залы бывшего Аничкова дворца были переделаны
Кружком скульптуры руководила молоденькая и очень хорошенькая Валентина Николаевна Китайгородская. Благодаря ей из восьми человек, занимавшихся в кружке, пятеро окончили Академию художеств и стали скульпторами. Ване Кривенко во время войны оторвало руку, и он стал искусствоведом. Двое погибли.
Из занимавшихся в кружке Ия Вениева, Татарович и я поселились в доме на Песочной набережной. Все мы жили на одной лестнице, и наши мастерские находились в одном коридоре.
Володя Татарович, ладный, красивый шатен, с серыми глазами и хищным носом, носил до войны черную кавказскую бурку. Бурка ему очень шла… а может быть, бурки и не было, но он всегда производил впечатление человека в бурке и с острым кинжалом на поясе. До переезда на Песочную набережную Володя жил с женой Ирой и сыном Андреем в мансарде на Васильевском острове. Это была небольшая комната с низким потолком и с окном, выходящим на крышу.
В студенческие годы Володина мансарда стала любимым местом наших сборищ. Там мы отмечали все праздники – дни рождения, завершение сессий, Новый год. Сидеть было не на чем. Стола не было вообще. Скатерть клали прямо на пол, и все усаживались вокруг по-турецки. Единственное, без чего нельзя было обойтись, – разномастные рюмки и стаканы, которые каждый из нас приносил с собой. Оставшиеся целыми после «застолья» рюмки составлялись в низенький «древтрестовский» буфет.
Вскоре у Татаровичей родились близнецы – двое мальчишек. Был объявлен конкурс на лучшие имена для этих ребят. Предложений было много, конкурс затянулся, и тогда Татарович решил:
– Надоело думать и выбирать. Назову всех Андреями.
Мы еле отговорили его от этой безумной идеи, которая могла бы очень осложнить ребятам жизнь в будущем и создать массу проблем для детей, для милиции и паспортисток. До рождения близнецов Володя был очень озабочен отсутствием денег. Ходил подавленный, мрачный. После рождения двойняшек он вдруг успокоился и заметно повеселел.
– Все равно не прокормить, – говорил он беззаботно.
Когда близнецы подросли, они оказались очень живыми и подвижными ребятами. Однажды они запустили юлу в отделение буфета, где стояли наши рюмки. Систематически раскачиваясь на свисающей с потолка лампе, они выбивали ногами стекла в окне. Проклиная все на свете, Володя затащил ящик стекла на свой седьмой этаж и каждые несколько дней вставлял в окно новые стекла.
Постепенно дети заполнили всю мансарду. Пить стало не из чего, да и мы вскоре окончили академию и разбрелись по разным углам, и наши веселые праздники на Васильевском острове закончились.
Но нас с Володей продолжало связывать многое. Сначала мы вместе работали в мастерской в Александро-Невской лавре. Эту мастерскую мы втроем – с третьим нашим другом, с которым мы вместе занимались еще во Дворце пионеров, Лешей Далиненко, – сами восстанавливали полгода из руин. Здесь же втроем выполнили несколько первых памятников: Анатолию Бредову для Мурманска, Ленину – для Кировского завода и много других совместных работ.