Такая долгая жизнь
Шрифт:
Утром полиция, не останавливая поезд, должна была перегнать всех советских пассажиров в последний вагон. Эта мера исключала возможность побегов.
Незаметна наступило утро. Светало. Часовая стрелка приближалась к пяти. Уже час на западных границах гремели орудия, слышалась трескотня пулеметов, рвались бомбы, а здесь, в нескольких сотнях километров от фронта, было тихо. Совсем тихо.
Утренняя роса поблескивала на сочной траве, на красных маках среди зеленой лужайки. Тихую гладь небольших озер, которые попадались в пути, еще не морщил
Изредка вдоль железнодорожного полотна стояли патрули фельджандармерии. «Охраняют. Поезд они охраняют, что ли?» — подумала Маша. Несмотря на ранний час, она уже проснулась. Да и спала плохо. Чувствовала себя разбитой. Пыталась снова заснуть, однако ничего не получалось. Но вот, кажется, сон смежил веки. Во сне привиделась паутина какая-то. Дом — в паутине!..
Резкий, грубый окрик оборвал это видение. Маша открыла глаза и увидела вчерашнего жандарма и переводчика в клетчатом.
— Ауфштейн!
— Что случилось?
— Война!
— Война? С кем?
— Германская армия перешла границу России. Конец Советам!..
Сказано это было со злостью. Переводчик из прибалтийских немцев не скрывал своей ненависти.
— Как же так? — растерялась Мария Ивановна.
— Вставай, большевистская курва!..
Откуда только у Маши взялась смелость.
— Вы не имеете права оскорблять! Мы будем жаловаться!..
В ответ переводчик улыбнулся, но уже не зло, а ехидно. Он знал, что ожидает этих женщин в так называемом лагере для интернированных.
— Жаловаться будешь господу богу, — сказал он Маше. — Да и тот не примет твоей жалобы: ведь у вас, у большевиков, даже бога нет!..
— Я! Абер шнелль. Геен зи ин летцтен ваген! — сказал нетерпеливо жандарм.
— Марш в последний вагон! — перевел тип в клетчатом. — И без глупостей!
Мария Ивановна, все еще растерянная, несмело попросила:
— Отвернитесь хотя бы… Дайте одеться…
— Одевайся так. Никто тебя не сглазит.
— Отвернитесь сейчас же! — как можно тверже приказала Маша.
Переводчик уставился на нее тяжелым, налитым ненавистью взглядом. Его глаза буравили молодую женщину. С каким наслаждением он бы сейчас ударил ее! Но не мог. Стеснялся в присутствии своего соотечественника, которому был подчинен. Соотечественник был дойч, а он только фольксдойч. Но когда они попадут в лагерь, он отыграется на этой, на молодой… Маша обратилась к жандарму по-немецки.
— Я! Гут! — ответил тот и вышел в коридор.
Переводчик тоже отвернулся.
В последнем вагоне скопилось много людей, но Маше место нашлось. Люди были подавлены. Никто толком ничего не знал. Куда их везут? Что будет с ними? Надежды рождались и тут же гасли. Грубость чинов фельджандармерии, а особенно переводчиков, не предвещала ничего хорошего.
Когда увидели во Франкфурте-на-Одере автобусы с зарешеченными окнами, женщины не выдержали, заплакали. Маша крепилась, кусала пересохшие губы. Лицо ее стало суше, строже, и сама она казалась старше своих лет.
Топольков
Суббота, 21 июня, была рабочим днем. Ежедневная пресс-конференция под председательством Шмидта, главы немецкого пресс-центра, прошла вяло. Насыщенные событиями и слухами последние дни мая и первой половины июня сменились «безветрием», как говорили журналисты.
Кто-то из иностранных корреспондентов спросил Шмидта:
— Можно ли завтра, в воскресенье, выезжать из Берлина? Не ожидается ли каких-либо важных сообщений?
— Езжайте, отдыхайте себе на здоровье. — Шмидт окинул быстрым взглядом притихших журналистов. — Других вопросов не будет? — в свою очередь задал вопрос. И, как на аукционе, воскликнул: — Айн, цвай, драй! — Стукнул ручкой по столу и поднялся.
— Затишье перед бурей! — сказал Брэндэндж Тополькову, когда они спускались вниз по мраморной лестнице. — Что будешь делать завтра? Может, поедем в Варнемюнде, выкупаемся? Вода на побережье семнадцать градусов.
— Позвони мне чуть позже, Энд. Я еще не решил, как распорядиться завтрашним днем.
— А с маленьким министром ничего не случилось. Он жив и здоров и по-прежнему крутит свою пропагандистскую машину, — сказал Брэндэндж. — В министерстве пропаганды он вчера был на приеме.
«Маленьким министром» называли Геббельса. В конце мая в «Фелькишер беобахтер» появилась его статья, в которой в доверительном тоне говорилось о планах ликвидации Англии. Об этой статье первым Тополькову сообщил Брэндэндж. Топольков тотчас же отправился в газетный киоск. Знакомый киоскер развел руками:
— Была газета, да сплыла…
— Как это понимать? — спросил Топольков.
Киоскер с видом заговорщика бросил взгляд направо, налево…
— Газету конфисковали, — сообщил он.
— Конфисковали?
— Говорят, что доктор Геббельс в статье сказал лишнее…
Случаи, когда та или иная немецкая газета конфисковывалась властями, были крайне редкими. Подавляющее большинство немецких газет или были прямыми рупорами различных нацистских организаций и ведомств, или находились под контролем национал-социалистской партии. Топольков не помнил, чтобы «Фелькишер беобахтер» — официоз НСДАП. — когда-либо конфисковывалась.
— Господин Топольков! Вы мой постоянный покупатель… Я приберег один экземпляр… Если хотите, конечно…
Топольков дал киоскеру марку.
— Сдачи не надо, — сказал он.
Статья Геббельса была рассчитана не на дураков. Сам тон ее, откровенный и в то же время и в чем-то недоговаривающий, располагал к доверию. Называлась примерная дата вторжения на английские острова. Тот факт, что у киоскера нашелся для советского журналиста один экземпляр конфискованной газеты, насторожил Тополькова. Не стал бы этот киоскер из-за марки рисковать своей головой.