Такая долгая жизнь
Шрифт:
— Ну, смотри, я тебя предупредил. — Ананьин отошел, раздраженный, в сторону.
— Как, Михаил, комса твоя не подведет? — спросил Романов Путивцева.
— Не должны, — ответил Михаил.
…«Паккард» мягко осел на рессорах у входа в трубопрокатный цех. Увидев секретаря окружкома, директор завода Волевач направился к нему.
— Заждались? — спросил его Валерий Валентинович, пожимая старческую, дряблую руку.
— Нет, что вы, товарищ Шатлыгин, как раз вовремя. Вот ножницы, — без всякого перехода сказал он, — ленточку разрежете.
— Ленточку — это хорошо, — думая о своем, проговорил секретарь окружкома
Вечером он должен был звонить в Москву, наркому, о пуске пильгерстанов.
— Надеюсь, все будет в порядке. Конечно, спокойнее, если бы немцы пустили станы. Шуму было бы меньше, а… надежности, — подбирая слова, закончил Волевач, — больше.
— Значит, шуму было бы меньше? — переспросил Шатлыгин.
— Неудачно выразился, товарищ секретарь. Романов убедил меня, я согласился. Так что всю ответственность готов взять на себя. — Волевач посерьезнел, снял очки, чтобы протереть стекла. Его близорукие глаза смотрели куда-то в сторону, отрешенно.
— О какой ответственности вы говорите? — думая о своем, о ночном звонке, сказал Шатлыгин. И распорядился, желая прекратить этот разговор: — Не пустите сегодня — пустите завтра. Ну, пошли, что ли!
В цехе собралось много рабочих, только что закончивших смену. В темных, промасленных и прокопченных спецовках, с усталыми, смуглыми от постоянного соседства с огнем лицами, они молча стояли у шнура, опоясывающего площадку, где были расположены пильгерстаны и вспомогательные механизмы. Среди собравшихся много молодых рабочих, комсомольцев, тех, кто строил цех, монтировал пильгерстаны. Немцы-консультанты держались стайкой неподалеку, выделяясь одеждой. Все они были в костюмах, в галстуках: и инженеры, и рабочие. Поблизости полыхали две нагревательные печи, в цехе было жарко, и немцы то и дело доставали из карманов белоснежные носовые платки.
«Чертовы немцы! — подумал Шатлыгин. — Все-таки, наверное, прав Ананьин: пора Романову сменить одежонку». Эта третьестепенная мысль только на мгновение мелькнула и исчезла. Наступил самый ответственный момент — пуск.
Цех был украшен лозунгами: «Избавим страну от импорта!», «Золото нужно Республике!» Хорошие лозунги. А вот лозунг «Советские трубы должны быть лучшими трубами в мире!» показался Шатлыгину преждевременным. Надо будет сказать об этом Романову.
Секретарь окружкома взошел на помост, специально сооруженный для митинга.
— Товарищи! Среди собравшихся я вижу много старых рабочих, которые хорошо знают, какой была их жизнь до революции. Рабочий в старое время был только придатком машины. Его не интересовали успехи производства, успехи завода, потому что, сколько бы он ни работал, сколько бы он ни вырабатывал, все это шло в мошну хозяина. Хозяин не верил в творческие способности русского рабочего и платил ему самую низкую заработную плату в Европе. — Сделав небольшую паузу, секретарь окружкома продолжал: — Великий Октябрь навсегда покончил со строем капиталистов-эксплуататоров. Теперь вы — хозяева заводов и фабрик, и вы должны распоряжаться на них по-хозяйски. Новый цех вы построили за один год. В любой другой стране такое строительство заняло бы три-четыре года. Но история не дает нам таких сроков, да и не такой характер у большевиков, чтобы медлить… Через несколько минут вы пустите первые станы по прокатке труб.
Оркестр заиграл туш. Кто-то крикнул: «Ура!», и все подхватили: «Ура! Ура! Ура!»
Шатлыгин сошел с помоста, разрезал ленточку. Валентин Астахов и Кузьма Хоменко с помощниками поднялись на площадку управления станами. По знаку Шатлыгина оркестр умолк. Волевач о чем-то спросил секретаря. Затем взял телефонную трубку и дал команду на подстанцию.
Огромный электромотор, смонтированный между двумя станами, ожил: маховик с зубчатым венцом стал медленно вращаться, постепенно набирая скорость. Через приводные валы, систему гуков вращательное движение передалось на станы. На радиальной тележке подали гильзу. Железные лапы сбросили ее в желоб.
Машинист пильгерстана Кузьма Хоменко передвинул рычаг, завел дорн в полость раскаленной гильзы и стал подавать ее в валки. Раздался удар — с другой стороны валков появился конец огненно-красного металла: валки стали раскатывать его в трубу. После каждого удара труба удлинялась, и вот наконец вся она, огненно-красная, с уже потемневшим, чуть приостывшим передним концом, подхваченная роликами, заскользила к механической пиле.
— Пошла! Пошла! — закричал, не сдержавшись, Михаил Путивцев.
Романов тоже что-то кричал, но такой грохот стоял вокруг, что даже собственного голоса почти не было слышно. А тут еще пила… Ее диск врезался в горячий металл с непередаваемо пронзительным визгом. Ххак! Первая труба! Снова пронзительный визг — вторая труба скатилась на металлические подставки.
Стоявший рядом с Путивцевым Романов запел:
Вставай, проклятьем заклейменный…Музыканты, услышав «Интернационал», грянули в трубы:
Это есть наш последний и решительный бой…Теперь уже пели все, кто был в цехе. Даже один из немцев стал шевелить губами.
И тут Михаил увидел, как из желоба высунулся загнутый конец трубы. При следующем ударе огненно-красная труба зазмеилась, поднимая «голову», колыхнулась влево, грозя обрушиться на людей.
Кто-то истошно завопил:
— Тикай!
Толпа хлынула назад, подальше от желоба. Волевач схватил телефонную трубку. Но Хоменко уже сам остановил свой стан. Загнутая вверх труба на глазах остывала, темнела, твердея.
Ананьин что-то возбужденно говорил Романову. Романов отвечал, жестикулируя. Слов не было слышно, но и без слов Путивцев понимал, о чем там шла речь. Шатлыгин стоял рядом молча. Что-то скорбное было в его лице. А где же Волевач? Директор был с немцами. Внешне совсем спокоен. Путивцеву это понравилось. Около директора вертелся мастер, пытался что-то объяснить. Потом Волевач пошел к этой злополучной, выползшей, как змея, из желоба трубе. За ним поспешали мастер и двое немцев.
Все было не так сложно, как могло показаться на первый взгляд. Вес слитка превышал норму. Конец прокатываемой трубы находился вне дорна, и при очередном ударе подающего механизма труба подогнулась и уперлась в желоб. А Хоменко проглядел это. Несколько сотен килограммов металла пойдет на переплавку. Не такая уж большая беда.