Такая вот любовь

Ньюберри Мартин Синтия

Джон Милтон повернулся на бок, лицом к ней.

– В этом месте Люси всегда говорит: «И на шоколадный батончик».

Анджелина взяла его за руку и тоже повернулась на бок, лицом к нему.

Джон Милтон на минуту закрыл глаза.

– Когда я впервые очутился на большом складе с гигантской дощатой рамой, у меня захватило дух. Мне ужасно хотелось этим заниматься, но как обойтись без карточек и блокнотных листков из запасов Люси? Я почувствовал себя большим и маленьким одновременно. Но мистер Калхун принес подвесной проектор, похожий на тот, что был у нас в школе. Оказалось, я должен рисовать как обычно, после чего рисунок наносили на стекло и проецировали по четвертям на бумагу. Всё, что мне оставалось сделать, –

это перенести на нее линии. А потом раскрасить. Четыре части склеивали друг с другом уже на щите. Мистер Питерс стал объяснять мне, насколько глубоко нужно вбивать в землю столб при сооружении конструкции щита, как опускать лестницу, как поднимать части плаката в пакете, как закрашивать старую рекламу, прежде чем наклеивать новую, а если накопилось слишком много слоев, соскребать ее. Пока он говорил, я все время качал головой. А потом заявил ему: «Я художник по рекламе и работаю в одиночку». Мистер Питерс положил руки на задний борт своего грузовика и ответил: «Джон Милтон, твое дело – рисовать баннеры. Дело Коди – продавать рекламу. Мое – строить щиты. А Патти – это клей, который скрепляет нас вместе. Нас четверо, мы – команда». – Джон Милтон положил ладонь на траву между ними. – Я родился, чтобы рисовать рекламу. Но выяснилось, что еще мне по душе вбивать в землю столбы. А больше всего мне понравилось подниматься над обычным миром – я этого не знал, пока меня впервые не заставили вскарабкаться наверх, – это оказалось похоже на первый удар «блинчика» по воде.

Анджелина как въяве видела всё это.

– Именно эту историю Люси никогда не надоедало слушать. Но кое-что я так и не смог ей рассказать.

– Расскажите мне.

– Выяснилось, что я не могу быстро рисовать. Я просто не умею торопиться. И, по мере расширения нашего бизнеса, стал отставать от графика. Я перешел от рисования на четырех листах бумаги и приклеивания баннера с помощью клеевого пистолета и валика к рисованию на панелях, которые поднимали кранами. Затем, как я уже говорил, в мастерскую прибыла огромная квадратная коробка, а в ней лежал образец виниловой рекламы, созданной на компьютере, – рекламный баннер целиком. У меня скрутило живот. Долгое время винил стоил чересчур дорого для нашей маленькой фирмы, но постепенно подешевел. Чем больше я работал на компьютере, тем чаще мне казалось, что мои баннеры распадаются на части. Однажды теплым декабрьским днем Коди сообщил мне, что это моя последняя рисованная реклама. С этих пор мне надлежит работать только на компьютере.

Джон Милтон опять перевернулся на спину.

– В тот день я наблюдал естественное разветвление единого целого надвое. Однажды, когда я еще учился в школе, Коди показал мне раздвоенный ствол дерева за кафе «Молочная королева» и произнес: «Это называется ветвление». Именно это произошло с моим ремеслом: работа пошла по стремительному прогрессивному пути, а мое сердце – по какому-то другому. Мне нравится слово «ветвление». Вообще нравится идти одним путем, когда все остальные идут другим. До того дня у меня не было никакого жизненного плана. Того, ради чего надо работать. Я сообщил Люси, что винил наступает и заработок мой упадет. И дал ей меньше денег. Потом получил прибавку, о которой не упомянул. Выяснилось, что компьютерные баннеры у меня выходят не хуже, чем настоящие.

Анджелина села, разглядывая щит.

– Вы будто заключили лес в рамку. Будто… – Она запнулась. – Это странно. Мои глаза… Они стремятся сфокусироваться на маленьком прямоугольнике, через который я могу взглянуть на лес, но виден-то лишь небольшой его кусочек… – Ей казалось, она пытается сложить какой-то неимоверной сложности пазл.

Джон Милтон снова повернулся на бок, лицом к ней.

– Я хочу зарыться лицом в твои волосы.

Анджелина вздохнула, пытаясь совладать с собой. Но взглянуть на

Джона Милтона так и не решилась. Перед ними пробежала белка. Анджелина запрокинула голову.

– Небо такое голубое.

– Но я никогда не пользуюсь мелком с ярлычком «небесно-голубой». Использую обычный синий. И даже это неправильно. Можно подумать, что для неба назначили один-единственный голубой мелок. А небо такое большое, и оно повсюду.

– Я бы хотела еще раз взглянуть на акварели Люси.

Джон Милтон сел, задев ее.

– Каждое утро перед рассветом, – проговорил он, устремив взгляд в бесконечную синь, – я забираюсь на рекламный щит с термосом кофе. И наблюдаю за тем, как темнота уступает место свету и ночь превращается в день. Я всегда нахожусь там, когда это происходит. Когда открывается огромная картина. В этот самый момент.

Слышать это было непереносимо. Анджелина потянулась пальцем ко рту Джона Милтона, словно пытаясь запихнуть обратно прозвучавшие слова, но на полпути передумала и просто провела по его обветренным губам. Затем встала, отряхнула пальто и начала спускаться с пригорка. Когда она оглянулась, Джон Милтон все еще лежал на земле лицом к рекламному щиту, но, пока она смотрела на него, перевернулся на живот и поймал ее взгляд.

Анджелина снова вошла в фиолетовую дверь.

Глава 45

В трейлере Люси Анджелина ощутила странную скованность, хотя ожидала, что будет комфортнее. Сунув руки в карманы пальто, она села за кухонный стол. Внезапно ей стало ужасно жарко, она сбросила пальто и застыла с безвольно повисшими руками. Поднялась и, подобрав пальто, пошла по коридору, опасаясь, что с тех пор, как она побывала здесь в прошлый раз, маленькие разноцветные листки утратили свою магию.

Очутившись в спальне Люси, Анджелина, громко стуча ботинками по линолеуму, направилась к трем вертикальным листкам, приклеенным скотчем к двери шкафа-купе. На каждом был изображен один и тот же трехэтажный дом на дереве. На верхнем рисунке желтое солнце поднималось из правого угла; на среднем оно зависло ровно посредине; на нижнем – садилось в левом углу.

Анджелине захотелось нырнуть в эти рисунки как в океаны, ведущие в другие миры, другие жизни. Она зачем-то желала попасть туда, но зачем?

Шкаф-купе был пуст, если не считать старой обувной коробки на полу. Анджелина наклонилась и подняла крышку. Внутри лежали сотни конторских карточек. Маленькие афишки, о которых ей рассказывала Люси. Некоторые были совсем детские, иные умело проработаны. Пестрые, одноцветные, черно-белые, много красных. Головы, руки, ступни, пальцы рук и ног. Свиные хвостики и собачьи уши. Птенцы, ветви деревьев, части столов, стульев, проблески неба. Лучи восходящего солнца. Некоторые с надписями. На многих значилось: «Для мамы».

Анджелина почувствовала, как сжалось ее сердце. Затем отпустило. И ей стало легче дышать, словно окружающее ее пространство стало гораздо больше. Она снова закрыла коробку крышкой и поднялась на ноги. Бросила пальто на кровать и сняла ботинки. Встала перед окном, устремила взгляд на пустой трейлер, опять представила, каково это – жить одной, как Люси, и поежилась. Интересно, подумалось ей, были бы мы иными, общаясь с другими людьми?..

Она ела сласти Люси. Сидела на стульях Люси. Спала в ее постели.

Кровать Люси… Анджелина подошла, села на край и стала переводить взгляд с рисунков на двери шкафа на окно, обрамляющее пустой трейлер. Затем поднялась, забилась в пространство между ними – угол, где сходились две стены, – так чтобы не видеть ни трейлера, ни рисунков, повернулась спиной к стене и вжималась в угол, пока тело не приняло форму прямого угла; после этого опустилась на пол, скрестила ноги и застыла, подняв руки с обращенным вверх раскрытыми ладонями, хотя эта поза никогда в жизни ей не удавалась.