Такси на комоде
Шрифт:
Часть 3. "Студентка, комсомолка, спортсменка и просто красавица девочка Лида" или дебют Нелазской.
Дворники ещё с пяти утра вручную, покрываясь потом на морозе, усердно, с характерным вынимающим душу скрежетом совковых лопат, расчищали заснеженные дворы, чтобы рабочий класс мог как-то добраться до автобусных остановок. Редкие переполненные автобусы ходили из рук вон плохо. Их упорно ждали озябшие граждане, проклинающие советский быт и втихаря обещающие себе непременно проехаться "зайцем" и не компостировать свой автобусный билетик. А если контроллёр нагрянет? А чтобы нагрянуть, надо сначала в этот автобус влезть, а коли влез - научиться дышать, стоя на одной ноге на последней ступеньке. И главное - не выпасть навзничь на спину при открывании дверей, что случалось не редко. На дворе стоял январь 1971 года. Ленивая "двойка-экарус-гармошкой" выплюнула часть своих пассажиров недалеко от кинотеатра "Радуга". Лида с оторванной пуговицей на пальто и испорченным настроением, с оттоптанными мужчиной с ребёнком ногами и вязаным беретом, съехавшим на одно ухо, шустро бежала по направлению к "Медведю".
Вообще порядки "Медведя" очень сильно напоминали армейский быт. Лиде первым делом выдали форму: дорогие чулки в сеточку, кожаные чёрные туфли лодочкой на высоком каблуке с модным в то время названием "полбуханки", короткую шерстяную юбку-шестиклинку, тоже чёрную из добротной дорогой прибалтийской ткани (где они такую ткань раздобыли - одному Богу известно, но юбка приводила Лиду в неописуемый восторг) и кипельно-белую достаточно строгую блузку с умеренным декольте. Вроде бы и не совсем политкорректно, но в то же время даже придирчивый Шеремет ни слова не сказал против, когда утверждал форму для штатных сотрудников "Медведя". Достаточно элегантный образ дополнял белоснежный накрахмаленный кружевной передник и такой же кружевной головной убор, который вставляли спереди в причёску "бобетта". Это была кружевная диадема, которая могла украсить практически любой тип лица. Лиде "поставили" походку, показали, как правильно ставить ступни ног, находясь подле клиента, как грациозно наклоняться всем корпусом, но в то же время достаточно элегантно, как не уронить блюда в несколько этажей на одном подносе, как и в какие именно фужеры, рюмки и бокалы наливать алкоголь, как изящно и непринуждённо, а вместе с тем незаметно и быстро менять наполненную пепельницу, если гости изволят курить, и множество нюансов, в том числе как вежливо, тактично и деликатно отказаться от предложения услуг иного характера. Жизнь закружилась в целом водовороте событий. Перелицованное тёткино пальто давно утратило свою актуальность.
Первую в своей жизни зарплату Лида принесла домой и выложила на полированный тёткин стол около расписного пасхального яичка. Девушка так долго жила без денег, в нищете и постоянной экономии на всём, что теперь не знала, что с ними делать. Вот они лежали перед ней ровной стопкой. Дрожащей рукой Лида расписалась за получение своей первой в жизни зарплаты в кассе ресторана. Бухгалтерша сурово взглянула на девочку и строго заметила: "Не трясись так. Это всего лишь бумага". Перед Лидой и в самом деле лежала бумага, цветная, долгожданная, заслуженная упорным многолетним трудом бумага, открывавшая мир возможностей маленькой Золушке. Ради этой стопки купюр Лида подписала соглашение о сотрудничестве в кабинете Шеремета. Ради этой цветной бумаги она не вернулась обратно к себе в деревню. Ради этих банкнот девчушка продавала свою красоту и молодость, зная три языка и работая "принеси-подай-выйди вон". Лида разложила деньги веером, потом принялась пересчитывать их снова и снова, и чем дольше считала, тем всё сильнее улучшалось её настроение.
Строгие, правильные, выверенные со всех сторон Лидины отчёты регулярно ложились на стол Шеремета. Лидино положение крепло в коллективе, а красота Лиды, как бутон тюльпана, стала раскрываться на глазах и посетителей, и всего рабочего коллектива ресторана. Десятки мужских взглядов скользили по точёной Лидиной фигурке. Повторяя сотни раз одни и те же названия блюд и типичные разговорные общеупотребительные фразы, девушка поймала себя на мысли, что стала даже думать на других языках. Филологи так и полагают: глубинное знание, истинное понимание чужого языка наступает именно тогда, когда человек непроизвольно начинает думать на нём. И этот интересный факт Лида стала замечать за собой не раз и не два. Маленькая, худенькая, с точёным силуэтом фигуры она напоминала рюмочку. Её невероятно тонкая талия обращала на себя внимание практически всех посетителей "Медведя". Стройные Лидины ножки смотрелись несколько смешно в туфлях с громоздкими каблуками "полбуханки", но такова была дань моде, впрочем, Лиду это мало тревожило. Прекрасно сознавая себе цену, Лида вскоре отчётливо поняла, что она - украшение "Медведя", и именно ей ресторан обязан такими валютными выручками и постоянным бронированием практически всех столиков.
У входа круглосуточно дежурил швейцар. Одетый в элегантно сшитую, идеально подогнанную по его фигуре форму, старый Юрич, седой, уже в преклонных годах, имел вид благородный и услужливый. Крайне подобострастный и внимательный к каждому иностранному гостю, Юрич мог запросто столкнуть со ступеней "Медведя" за шкварник любого жителя Черяпинска, а если простой советский гражданин оказывался глух к намёкам на свою несостоятельность в плане посещения приличных мест, то заканчивал своё дефиле полётом шмеля. Сколько же раз Юрич выслушивал вопросы о маленькой хорошенькой Лидочке, и кто только не интересовался этой голубоглазой красоткой с крашеными волосами цвета спелой пшеницы. Юрич долго соображал, что находили в ней эти солидные, сытые, лощёные иностранцы с раздутыми кошельками, важно и чинно, с нескрываемой долей высокомерия и любопытства смотревшие на русских женщин. Что же? Они играли её, а она играла их. Растворяясь в аромате "опиума", который ощутимым волнующим шлейфом следовал за маленькой Лидой, она хлопала своими длинными ресницами, подкрашенными тушью "Филипп Морис" и исчезала в подсобке ресторана. Вся фарцовка Черяпинска знала эту молодую капризную особу, готовую выложить за югославские сапоги, джинсы-клёши или шляпу-сомбреро нереальную сумму. Уверенность в себе подкреплялась множеством побед. Лида под конец устала отчитываться перед КГБ, где дотошный Шеремет взывал к её благоразумию, что, дескать, нельзя встречаться с иностранцами и "лить воду на мельницу капитализма". Немец сменился французом, француз - снова немцем, но уже другим. Как переходящее знамя, красивая молодая женщина пожимала руки скучающим иноземным господам, жизнь которых
Часть 4. У красоты нет имени, у красоты нет голоса, но власть её такова, что ни имя, ни голос не требуются.
– Слыхала?
– Акулька мыла посуду, её проворные руки в резиновых тонких перчатках суетливо намыливали стопку дулёвских тарелок, - Ва-а-аль, япошки приехали!
– Ух, черти нерусские! Понаехало же их!
– Валя бойко забирала чистую вымытую посуду и расставляла по шкафам.
– Так аммиак первый строят на химике. Всё оборудование импортное, японское. Немцы свой блок достроили, французы запустили свою линию. Вот теперь будут японцы строить. Долгострой, не на один год растянется. Под них специальное меню разрабатывается. Все продукты из Москвы самолётом.
– Вот любопытно взглянуть, - мечтательно продолжала Валя, - слыхала я, они все стра-а-а-а-а-а-ашные, - девушка довольно фыркнула, отвлекаясь мысленно от набившей оскомину посуды, - все на одно лицо. Ножки коротенькие, глаз не видно совсем, как наши эскимосы.
– Да, вот скоро увидим. Куда ж им ехать на обед, кроме как к нам? "Волна" принимает иностранцев, но там скромнее гораздо, да и дисциплина хромает. Там кто-то умудрился подать свежих яблок в качестве закуски к коньяку!
– Акулька с наигранным возмущением старательно намывала свои тарелки.
– И чем всё кончилось?
– Валя вся превратилась в слух, закрыла дверцу посудного шкафчика и всем корпусом развернулась к Акулине.
– Чем-чем... Скатерть вместе с сервировкой и всем, что там было - просто свернули и вынесли из зала. Замыли быстро пол, но зрелище-то жуткое. Вечер у всех испорчен. А официантку ту выгнали этим же днём. Несовместимость продуктов и жуткое несварение - всё вокруг было уделано. Стыдобища! А ведь всех девок учат, что можно подавать как закуску, а что ни в коем разе.
– А, может, она специально яблоки-то свежие да к коньяку?
– Валя в эти секунды забыла и о посуде, и о работе, погрузившись в мечтательный мир не существующего, - может, достал своими приставаниями, вот и принесла яблочки да под конъячок.
– Да, кто их знает, этих хилятиков забугорных. Они и пить-то не умеют. Им пробку от шампанского поставь - они уже и во хмелю. Может, и специально, да только мозгов надо не иметь, чтобы так по дурости работы такой лишиться, - Акулька непонимающе пожала плечами и приветственно улыбнулась входящей на кухню Лиде Нелазской.
– Привет, мамзель! Говорят, японцы едут. Как тебе такой расклад?
– Акулька искренне любила Лиду. Ей хотелось хоть как-то развеселить девушку. Все знали о Лидиной сердечной привязанности, настоящей, острой, ноющей, стопроцентной, искренней и .... безнадёжной.
Красотка с цветом волос спелой пшеницы, уверенная в себе, немножко дерзкая, прекрасно двигающаяся и свободно болтающая с иностранцами, Лида терялась и замолкала при появлении Володи. Это был гитарист из "Белых грифов", маленького местного вокально-инструментального ансамбля. Сначала "грифы" играли в парке на танцплощадке под открытым небом. Но это длилось не долго. Вскоре элегантный, с шиком одетый пузатый дяденька с проплешиной на полголовы сделал ребятам предложение, от которого невозможно было отказаться. Грифы покинули парк и стали зарабатывать сначала в одном, а потом уже в другом, более солидном, ресторане. Подобно знаменитой ливерпульской четвёрке все мальчики из грифов знали себе цену. Слава уродует. Известность развращает. Поклонницы брали штурмом чёрный вход в ресторан, куда "грифы" прибывали к назначенному времени, дежурили под окнами, караулили молодых людей у подъездов. Обычные ребята, влюблённые в музыку, исполняли в силу своих вокальных данных все вертевшиеся на слуху в то время мировые хиты, пели, как могли, точнее, как могли - так и пели, но главное было не в этом - четыре "грифа" в расклешённых вельветовых брюках и зауженных в талии ярких аляпистых рубашках с удлинёнными воротниками и рукавами на запонках, в лакированных узких туфлях были вызовом всему серому, набившему оскомину и обыденному, как яркие ослепительные лучи солнца, они врывались в бесцветный, задымлённый, пропахший выбросами металлургического комбината Черяпинск, который отстраивали зэки. Как розы на пустыре, как соловей в чаще, как радуга в сером небе после дождя, они были радостью, праздником, живым глотком свежего воздуха, тем эмоциональным всплеском, которого так не хватало в рабочей, погрязшей в ударных пятилетках и достижениях провинции. Человек должен работать, чтобы жить, а не жить, чтобы работать. И "грифы", являясь живым воплощением полёта человеческой души, как магнит, манили за собой всю прогрессивную молодёжь захудалого Черяпинска. Лида, в послужном списке которой числилось немало побед, чей шлейф поклонников поражал даже видавшего виды Шеремета, была поймана в душе и побеждена обычным парнем с гитарой, имя которому "Володька из "грифов"". В жизни грифа-Володьки Лида промелькнула воспоминанием длиной в полтора месяца. На большее Володьки не хватило. Знаменитого "грифа" окружало столько красоты, доступной, яркой, впечатляющей, каждый раз новой, что Лида с её пшеничными волосами и осиной талией была одной из многих, миловидным эпизодом, глотком вина, вдохом и выдохом одновременно. Володька так запутался в своих многочисленных пассиях, что зачастую здоровался по привычке, даже не пытаясь напрячься и вспомнить, что за лицо улыбнулось ему в очередной раз в толпе. Лида переживала эту сердечную неприятность, как Наполеон поражение при Ватерлоо. Сильно исхудавшая, тонкая, как спица, с точёной фигуркой-рюмочкой, почти воздушная, она дразнила своею красотою заморский чванливый мир. Иностранцы были в полном восторге от русской барышни, раздающей авансы направо и налево, а в итоге утиравшей носы всем, кто особенно жаждал продолжения общения. Красивой женщине позволено многое. Как говорил Людовик XIV, "среди женщин нет чинов". И маленькая официантка, чей инструмент - поднос да пара каблуков, сводила с ума довольно многих. И ведь здорово провести обед в общении с остроумной хорошенькой женщиной, и кто знает, что сулит в будущем такая беседа для обеих сторон.