Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
пости нельзя построить мудрое здание».
1973
СКОМОРОХ И БОГАТЫРЬ
уществует определение «поэт для поэтов». Обычно так называют человека, не
снискавшего громкой известности среди широких читательских масс и тем не менее0
оказавшего влияние на коллег по перу более известных, чем он сам. Но в этом
определении есть логическая неточность. Влияя на коллег, такой поэт через них
оказывает влияние и на широкого читателя и, следовательно, уже не является
для поэтов».
Так называли когда-то Хлебникова. Действительно, в течение долгого времени
Хлебников доходил до широкого читателя в основном преломленно — через Мая-
ковского, считавшего его своим учителем и творчески разработавшего открытия
«дервиша русской поэзии». Сейчас у Хлебникова все больше и больше прямых чи-
тателей, и все реже в статьях о нем употребляется эта сомнительная формула — «поэт
для поэтов».
В «поэтах для поэтов» долгое время ходил и Николай Глазков. Кстати, он в
юношеские годы декларировал родство своей судьбы с судьбой Хлебникова:
Куда идем? Чего мы ищем? Какого мы хотим пожара? Был Хлебников. Он умер
нищим, Но Председателем Земшара.
Стал я. Па Хлебникова очень, Как говорили мне, похожий: В делах бессмыслен, в
мыслях точен, Однако не такой хороший...
196
Пусть я ленивый, неупрямый, Но все равно согласен с Марксом: В истории что
было драмой, То может повториться фарсом.
Не проводя никакой аналогии между Глазковым и Хлебниковым, я все же замечу,
что некоторые обстоятельства жизни у них были действительно сходны. Глазков еще с
довоенных литинститутских времен был своеобразной знаменитостью,—правда,
кулуарной,—отчасти по собственному пренебрежению к печатанию, отчасти по другим
причинам. К читателю он прорывался опять-таки преломленно—через творчество
своих товарищей — Кульчицкого, Луконина, а позднее Слуцкого и Межирова. Не
случайно первая книжка стихов Межирова называлась «Дорога далека» по
одноименной строчке Глазкова.
Я сам себе корежу жизнь, валяя дурака. От моря лжи до поля ржи дорога далека.
Помню, как однажды во время разговора о силе интонации в становлении личности
поэта Луконин вдруг озарился улыбкой, процитировав мне стихотворение Глазкова о
футболистах, которое начиналось так:
Бегут они без друга, без жены...
И действительно, какая чистая, лукавая и в то же время грустная интонация. Так
мог написать только Глазков.
Когда мне впервые попали в руки стихи Глазкова, то я буквально бредил его
строчками, сразу запомнившимися наизусть —так покоряюще они входили в душу. В
них было то чудо естественности, когда прочтенное
частью тебя самого, и уже навсегда.
У молодости на заре стихом владели мы искусно, поскольку были мы за ре-
волюционное искусство. Я лез на дерево судьбы по веткам мыслей и поступков.
197
Против меня были рабы буржуазных предрассудков. Оставить должен был ученье,
хоть я его и так оставил. Я исключен как исключенье, во имя их дурацких правил.
Ухудшились мои дела. Была ученья карта бита, но Рита у меня была, — Рита, Рита,
Рита. * Студенты хуже школьников
готовились к зачетам, а мы всю ночь в Сокольниках — зачеты нам за чертом! Зимой
метель как мельница, а летом тишь да гладь: конечно, разумеется, впрочем, надо
полагать...
Какие плавные ритмические переливы! Полное отсутствие профессиональной
натуги. Написано как бы играючи, с веселым ощущением собственной силы. Иногда
читаешь чьи-нибудь стихи и видишь, что они заранее как бы кибернетически
вычислены. Но даже если такие стихи говорят о радости, то это не передается, ибо
самая оптимистическая информация, переданная роботом, не заменит живую улыбку
на лице живого человека.
Или так начинается повесть, как небо за тучами синее. Почему ты такая — то есть
очень добрая и красивая?
Необыкновенно простые, «миллионожды» повторявшиеся слова, но в каком
обаятельном порядке они поставлены! Именно обаяние порядка слов, то есть поэти-
ческая интонация, и дарит нам счастливое ощущение поэтической свободы. Ей-богу
же, в глазковском шутливом четверостишии, написанном во время войны:
Живу в своей квартире тем, что пилю дроза. Арбат, 44, квартира 22,—
больше воспетой Пушкиным «тайной свободы», чем в какой-нибудь дурного вкуса
высокопарной оде на тему свободы, где автор находится в дохристианском рабстве у
слова.
102
Поэтическая свобода начинается с освобождения от слов. Поэтическая свобода
начинается с того, что поэт не вычисляет стихи, а выдыхает их, и его слова — это лишь
часть его дыхания.. А мы ведь не думаем, изящно мы дышим или нет, а просто дышим,
иначе умрем. Но естественность дыхания — это лишь первое условие поэзии. Второе
ее условие — естественность мышления, а естественность мышления — это уже
мастерство. Только мастерство позволит отличить в строчке ту расправленную
хаотическую массу бушующих внутри нас маленьких и больших мыслей.
А счастья нет, есть только мысль,
которая всему итог,
и если ты поэт, стремись