Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
мы остановились у арки, и тут же незнакомые нам люди, даже не интересующиеся тем,
кто мы есть, пригласили пас во двор, на свадьбу, устроенную прямо на открытом воз-
духе, где нас приняли как самых дорогих гостей. Это тоже талант — талант широты,
гостеприимства, свойственного армянскому народу.
Когда мы были в туманяновской деревне, я что-то плохо себя почувствовал то ли от
серпантинной дороги, то ли от предыдущей свадьбы, то ли от перепада давления,
от всего вместе взятого. Между тем мы шли по улицам, уставленным столами, где
каждая семья предлагала гостям все, чем была богата. Одна армянская старая
крестьянка заметила, что я бледен, спросила через переводчика, что со мной, и тут же,
сделав успокоительный знак рукой, подала мне тарелку зелени, называвшейся авелук.
Действительно, когда я попробовал авелук, у меня все как рукой сняло — доброй ар-
мянской рукой. Когда я уезжал из Еревана, армянские друзья спросили: «Что тебе
подарить?» Я ответил: «Авелук». И действительно, был вознагражден полученной
мною через день связкой сушеного авелука, улетевшего со мной в Москву.
Это тоже талант — вовремя почувствовать, что нужно человеку, в тот момент, когда
ему плохо.
111
Ни один народ нельзя понять, мысля лишь обобщенными категориями. Иногда, к
счастью, иногда, к сожалению, очень многое в нашем отношении к любому народу
зависит от первого знакомства с конкретным человеком. Конечно, и среди армян, как и
среди русских и среди людей любой национальности, есть плохие люди, но мне
повезло, что первым армянином, с которым я близко познакомился и подружился, был
выдающийся поэт и человек — Паруйр Севак.
Паруйр Севак и внешне, и внутренне не походил на бытующее поверхностное
представление об армянах: лицо у него было с крупным, чуть приплюснутым носом, с
эфиопскими, выпяченными губами, движения резкие, и слова отрывистые,
обнаженные. По художественной природе своей Паруйр был, пожалуй, близок какими-
то чертами к Маяковскому, но по природе чисто человеческой — к Некрасову, ибо для
Маяковского жизнь села была на втором плане, за индустриальными трубами и ареной
политической борьбы. Второй поэт, с которым я познакомился тогда же в Москве,—
Ованес Шираз — был полной противоположностью Паруйру. Основной темой всех его
разговоров был он сам. Схватив меня за руку где-нибудь в продымленном
литинститутском коридоре, он лихорадочно говорил мне, путая падежи и склонения:
«Слушай, ты великий поэт в России, а Шираз самый великий поэт в Армении...»
Мещанам, относящимся к поэтам насмешливо, как к «постам»,
задирающим нос до небес и ничего не видящим на земле, такое определение самого
себя, конечно, показалось бы бахвальством, саморекламой. Но я, сам поэт, хорошо
изучил своих братьев по перу и могу сказать о том, что часто в беспокойном, нервном
детском самоутверждении больше неуверенности в себе, чем надменного зазнайства,
хотя это иногда и причудливо смешивается. Кроме того, хочу не без оснований
добавить, что многие люди искусно умеют прятать свою гордыню под маской
скромности и, наоборот, под внешней, бурно выплескиваемой нескромностью таится
порой трогательная застенчивость. Таким образом, Шираз остался в моей памяти
именно как трогательно застенчивый человек, правда, с застенчивостью весьма своеоб-
разной. В отличие от Севака, стихи его были далеки от меня своим ориентализмом,
орнаментальностыо, но я
111
все же всегда инстинктивно чувствовал в них какое-то очарование, к сожалению,
почти не ощущаемое в переводах и даже в подстрочниках. Но хотя бы одно качество
Шираза: это то, что в тот момент, когда он с тобой говорит, он думает именно то, что
говорит,— уже служит неопровергаемым доказательством того, что он по своей
природе истинный поэт.
Третий армянский поэт, с которым я познакомился примерно в то же время,—
Геворг Эмин, человек, абсолютно не похожий ни на Севака, ни на Шираза ни по
человеческому характеру, ни по стихам и этим тоже по-своему драгоценный, как и они.
Он, может быть, более рационалистичен во взгляде на жизнь, более широк и терпим по
отношению к людям, хотя и сохраняет истинно поэтическую мудрость благородной
неразумности. Геворг великолепно знает русскую и зарубежную поэзию, и ему
свойственна глобальность мышления, не исключающая, а, наоборот, обогащающая
национальную традицию. Он неутомимо любопытен, но его любопытство никогда не
переходит в недостойную суетливость, а его толерантность предоставляет ему возмож-
ность воспринимать мир не только под каким-нибудь одним, ограниченным углом
зрения. Его иногда упрекают в рассудочности.
Рассудочности здорово досталось на ее веку от критиков поэзии. Но нередко
бывало, что рассудочность критиковали с рассудочных позиций. Возводя эмоцию на
трон королевы поэзии, некоторые ее апологеты упускают из виду, что такая королева
хороша лишь тогда, когда по ее правую руку с королевским скипетром будет восседать