Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
ум. Принято ссылаться на Есенина как на сугубо эмоционального поэта, но вся поэзия
Есенина, избегающая холодного поучительства, дидактических схем, в то же время
является развернутой метафорической философией отношения к природе, Родине,
людям, и применить к Есенину такую сомнительную похвалу, как недостаток ума,
невозможно. Эмоция, основанная на постулатах совести, переходит в состояние мысли,
но и мысль, рожденная глубоким чувством, становится эмоцией.
взаимопереливаемости эмоции и мысли и есть истинная гармония поэзии.
Я не знаю армянского языка, но армянская поэзия, начиная с ее классиков, всегда
производила на меня
215
глубокое впечатление в русском переводе, хотя почти любой, даже самый
превосходный, перевод обречен на неумолимые языковые потери. Начиная с могучей
классики Исаакяна, доказавшего заодно с русскими классиками мощь прозрачности,
переходя в напряженную драматическую силу Чаренца, а затем в яростную, ис-
поведально обнаженную стихию Паруйра Севака, армянская поэзия всегда хранила в
себе единение эмоции и мысли, как естественный брачный союз, благословленный
наследием великой национальной культуры.
Такие по-разному прекрасные поэты, как Амо Саги-ян, Маро Маркарян, Сильва
Капутикян и многие другие, идут в развитии выношенных историей традиций. Не-
сколько особняком стоит блестяще одаренный Ованес Шираз, упрямо не боящийся
упреков в старомодности и строящий большинство своих стихов из розового туфа
эмоций, настойчиво стараясь не прибегать к скрепляющему раствору холодного
рассудка. Свое особое место с противовесной настойчивостью занимает и Геворг Эмин,
не боящийся в открытую показывать рациональную арматуру своих стихов. Его стихи
порой напоминают ручные часы с прозрачной обратной стороной, где откровенно
видно движение каждого зубчика и колесика механизма. Но эти часы и не спешат, и не
отстают — время, показываемое ими, точно.
В одной из своих книг — «Семь песен об Армении» — Геворг Эмин смело
применил конгломерат самой возвышенной оды и прямого репортажа, возвысив факты
до уровня эмоции, сделав их фактом поэзии. В новой книге Эмин с не меньшим
мужеством соединяет так называемое «прозаическое» с так называемым
«поэтическим», гротеск с благородной сентиментальностью, не переходящей в
банальность, резкую отповедь тупицам — с мягкой строгостью к заблудшим, но не
потерянным, почти пессимистическую, но только кажущуюся таковой, иронию — с
радостью великого дара жизни, достойные, величавые мысли о смерти, дающие
понятию «жизнь» драгоценное осмысление,— с пониманием шаловливой детской
единственности мимолетного. Есть
мыслей по поводу запечатленного ими самими, как бы боясь упреков в рационализме.
У Эмина другой характер. Даже в самых интимных стихах он не боится вывода,
определенной, неразмазанной авторской позиции. Недосказанность многоточий ему
чужда — он любит четкую точку иыеказанности. Я вовсе не отношусь к
недосказанности возбранительно, но считаю высказанность тоже правом поэта,
особенно если это право завоевано решительностью характера. Эмин справедливо
замечает:
Короче слов, чем «да» и «нет», Не сыщешь, хоть пройди весь свет. Но если молвить
нужно «да» Или отрезать «нет», Нам не хватает иногда Всей жизни на ответ.
Но его самого трудно в этом упрекнуть — он не боится распахнутого
жизнеутверждающего «да», ничего общего не имеющего с деловитым оптимизмом, и
не боится резко акцентированного «нет», ничего общего не имеющего со снобистским,
рассчитанным на любителей рокфора» пессимизмом. Иногда может показаться, что
Эмин ироническое всепонимание жизни ставит выше жизни как таковой:
Сам не знаю — теряю ли след,
Нахожу ли русло.
Но на ваши слова в ответ
Улыбаюсь грустно.
Этот создал себе богов.
Улыбаюсь грустно.
Тот — из сонма еретиков.
Улыбаюсь грустно.
Добродетельность и порок.
Улыбаюсь грустно.
Этот грешник. А вот пророк.
Улыбаюсь грустно.
Слишком мудрым я, что ли, стал?
Или, как ни грустно,
Стал я попросту слишком стар?
Улыбаюсь грустно.
Эмин, однако, настолько умен, что посмеивается над «головной мудростью». «Если
нас нарисует вдумчивый портретист (нас, которых лишь книга интересует), он
нарисует большую голову, во весь лист, и ничего другого, наверное, не нарисует. Ни
ног, которые шагать от-выкли давно, ни рук, которым явно дел не хватает, ни носа,
которому нюхать цветы дано, ни ушей, которые слушают, как трава прорастает. Он не
будет ни плеч
217
113
рисовать, над листом корпя, ни мускулов слабых вздутых от напрнжснья. Нарисует
он голову — ту, чт сама себя очень мудрой считает для собственного уте шсиья».
Есть люди, которые превращают свой ум в стеклянный безвоздушный колпак,
отгораживающий их сердце и плоть от мира. Эти люди как будто все видят, как будто
все понимают, но, не вкушая сердцем яд страданий мира и не вкушая плотью сладость
его радостей, действительно ли они умны и не глупеют ли незаметно для самих себя?