Талант есть чудо неслучайное

Евтушенко Евгений Александрович

глубине сибирских руд...», Лермонтова без «На смерть поэта», Некрасова без

«Размышлений у парадного подъезда», Блока без «Двенадцати», Маяковского без «Во

весь голос», Пастернака без «Высокой болезни», Есенина без «Анны Снегиной»,

Твардовского без «Василия Теркина», Смелякова без «Строгой любви»? Вопреки

досужим «советологам», доказывающим разрыв гуманистических традиций русской

литературы девятнадцатого века и послеоктябрьской литературы, социалистическая

гражданственность

впитала все священные традиции нашей классики. Хочу сказать

автору этого письма и всем вступающим в литературу: сегодня эти традиции

принадлежат вам, молодым, и я уверен, что вы их достойно продолжите. Вы — это

наши надежды. Вы — это то, что мы не успели сделать. Вы — наше продолжение.

Поэтому каждая ваша хорошая строчка говорит нам о ненапрасности нашей жизни, а

каждая плохая ранит.

В поэзии мы просто истосковались по сильным, мужественным, гражданственным

стихам. Так называемый технический уровень поэзии сейчас заметно повысился, а вот

личностный уровень упал — он без гражданственности невозможен. В этом есть какой-

то нравственный дефект, ибо гражданственность — это нравственность в действии.

Читая некоторые стихи, не ощущаешь живой, думающей личности автора, остается

непонятным — за что и против чего автор. Наугад открываю поэтический альманах:

«Мир подлунный отражая, день и ночь бежит ручей. Я теперь тебе чужая, да и ты

теперь ничей». Апатия в чистом виде. «Пыль растекается по-над травой буднично-

серая, как амальгама, так начинается день трудовой, неповторимый в истории БАМа».

А это уже похуже — апатия, мимикрически играющая в общественную активность.

Есть такое глазное заболевание — «сужение поля зрения». Это заболевание, к

сожалению, распространено сейчас в поэзии, и не только молодой. Сужение

289

поля зрения приводит к тому, что мир попадает в стихи только крошечными

кусочками, раздробленно, без чувства взаимосцепляемости явлений. Боязнь гражданст-

венности есть слагаемое многих болезней: боязни себя, боязни сильных чувств, боязни

острых, ножевых тем, боязни мыслей, боязни поисков новой формы для нового

содержания. Вместе с тем сумма этих боязней иногда сочетается с беззастенчивой

боязнью быть незамеченным, толкающей не на построение храмов Дианы Эфесской, а

на закомплексованный литературный геро-стратизм. Молодой поэт может добиться

признания читателей только собственными стихами, но никогда — попыткой

поджигательства чужих репутаций. Зависть к чужому успеху превращается в того

самого лисенка, который

выел внутренности самонадеянного юного спартанца,

прятавшего его за пазухой.

Похвально то, что многие молодые поэты непосредственно обращаются к России, к

ее истории, ее традициям. Однако высокое слово «Россия» в ряде стихов звучит

внесоциально и почему-то не сочетается с широким интернациональным чувством.

Этого никогда не было в большой русской литературе. Русская литература всегда была

воинствующе интернационалистична. И я хотел бы пожелать молодым писателям:

храня славные традиции русской литературы, не забывать об одной из ее самых святых

традиций — традиции интернационализма.

Закончить я хочу цитатой из Тургенева: «У нас еще господствует ложное мнение,

что тот-де народный писатель, кто говорит народным язычком, подделывается под

русские шуточки, часто изъявляет в своих сочинениях горячую любовь к родине и

глубочайшее презрение к иностранцам... Но мы не так понимаем слово «народный». В

наших глазах тот заслуживает это название, кто, по особому ли дару природы,

вследствие ли многотревожной и разнообразной жизни, как бы вторично сделался

русским, проникнулся весь сущностью своего народа...»

1977

БОЛЬШОЕ И КРОШЕЧНОЕ

Б

ш лок в письме к С.А.Богомолову с тактично приглушенной иронией посоветовал:

«Вы не думайте нарочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, может быть,

выйдет подлинное, хотя бы и крошечное».

Заметим, что Блок писал это в то время, когда часть писателей под влиянием

поверхностно понятого образа Заратустры уходила в эгоцентрические абстракции,

пытаясь выглядеть сверхчеловеками и стесняясь быть просто человеками. Бульварным

апофеозом этого суперменизма был роман Арцыбашева «Санин», но гигантоманией

побаливали и более одаренные художники: «Я гений — Игорь Северянин». Блок не

относил, как мы имеем смелость догадываться, гигантоманию к понятию «большого» в

искусстве — гигантомания всегда не что иное, как жирное дитя худосочного комплекса

неполноценности. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась уголками губ: «Когда б

вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...» Но нарочито «крошечное»

есть такое же воплощение неполноценности, как и нарочито «большое» — то есть то

уничижение, которое паче гордости.

Я начал свою литературную жизнь в то время, когда наше искусство было больно

гигантоманией. Пышные фильмы с многотысячными банкетами на фоне электро-