Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
станций, Волгодонские или целинные поэтические циклы, построенные по принципу
пластилинового монумента-лнзма. Я был дитя своего времени и болел его болез
152
нями вместе с ним, — слава богу, что корь гигантомании перенес в литературном
младенчестве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся осложнения. Но мне
кажется, что в последние годы наше искусство вообще и поэзия в частности заболели
другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а именно «крошечностыо»,
поэтому
насущности. В искусстве появилась некая боязнь исторического пространства,
пространства духовного. К сожалению, некоторые критики, вместо того чтобы быть
вдумчивыми лечащими врачами, помогающими избавиться от этой болезни,
поддерживают крошечность намерений. Попытка исподволь заменить Пушкина Фетом
на знамени русской поэзии, конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,
особенно для морально неустоявшихся умов поэтической молодежи. Во многих
печатающихся сейчас стихах молодых разлита какая-то странноватая помещичья
благостность, попахивает гераневым мещанским воздушком подозрительного
спокойствия совести — этакая псевдогармония, ибо настоящая гармония включает в
себя бурю, внутри которой и есть величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь
и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущается подозрительно ранняя
душевная устроенность или стремление к этой устроенности при помощи строк,
написанных столбиками. А как же насчет «позорного благоразумия»? Позорное
благоразумие и есть основа духовной крошечности. Крошечность иногда
прикидывается гражданственностью. Наши газеты еще не проявляют должной не-
терпимости к так называемым «датским» стихам — наспех настряпанным к
определенным датам. За многими из этих дат стоят великие по значению социальные
катаклизмы и торжественно-трагедийные события, но это величие, могущее быть
источником глубоких философских обобщений, порой сводится в деловитых
стихотворных упражнениях к уровню бодрых застольных тостов. Но с какой поры
жанр тостов стал называться гражданственностью? Социалистическое содержание
таких виршей равно нулю, несмотря на все необходимые в таких случаях политические
заклинания. Между халтурным послереволюционным стишком по поводу 1 Мая или 7
Ноября и сусальным рождественским стишком
152
в дореволюционной «Ниве» никакой моральной разницы: их делает близнецами их
общая мать — духовная крошечность. Почему великое становится предметом
эксплуатации крошечностыо? Чем ответственней тема, тем ответственней должно быть
и отношение к ней. Но возьмем великие стройки — например, БАМ. Наша молодежь,
рабочие,
нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему же на фоне этих трудностей начала
уже лихо пританцовывать песенно-эстрад-ная, бравурная легковесность — то есть
крошечность отношения к великим делам?
Третий вид крошечности надменно противопоставляет себя и первому ее,
элегически-классицистическому виду, и второму — спекулятивно-ангажированному.
Третий вид крошечности — это формализм, не догадывающийся о том, что два
предыдущих вида тоже насквозь морально формалистичны и не что иное, как его
родственники по равнодушному отношению к людям, ко времени. Если элегический
вид ходит в шелковом маниловском халате, из-под которого иногда неподобающе
торчат лапти «алярюса», а второй вид — в псевдокомсомольской ковбойке с
засученными рукавами, то третий вид—в джинсах с обязательной бахромой метафор.
Рваный ритм, якобы отображающий атомный апокалипсис. Устрашающие неологизмы.
Все предметы в мире существуют лишь для того, чтобы сравнить их друг с другом.
Коктейль стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками айсбергового
равнодушия. А равнодушие — уже крошечность. Я это все пишу не для того, чтобы
персонифицировать тот или иной вид крошечности, не для того, чтобы любители наме-
ков лихорадочно подставляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу, скажу
так: валите все на меня — повинен и в первом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу
великую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечными хотя бы иногда, хотя бы в чем-
то. Но добавлю одно.
В западной поэзии было и есть немало значительных поэтов «герметического»
направления. В русской поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская поэзия с
самого начала своего существования взяла на себя функцию совести народа. Функция
совести не-
293
возможна без боли, без сострадания. К сожалению, рядом с оставляющим желать
лучшего прогрессом обезболивания в медицине происходит катастрофически
прогрессирующий процесс обезболивания поэзии. Муки совести, боль за других
делают человека человеком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязательная для
звания русского поэта, и если от нее убегают или в ложноклассические туманы, или в
рифмованные лозунги, или в расхристанный модернизм без Христа за пазухой — это
крошечность, недостойная нашего великого времени, в которое мы живем, и великой
страны, в которой мы родились. Поэзия не делается по рецептам. Но у нас есть