Там вдали, за рекой

Принцев Юзеф Янушевич

– Правильно!
– крикнул со своего места Горовский.

На него удивленно оглянулись, он протолкался вперед и повторил:

– Правильно! Но при чем здесь партия большевиков?

– Что, что?..
– не сразу понял его Алексей.

– Я спрашиваю: почему объединением молодежи занимаются большевики? взмахнул зажатой в кулаке фуражкой Горовский.
– Мы - самостоятельная организация, нам не нужно партии!

– Вы кидаетесь громкими фразами об объединении молодежи, а на деле объединяетесь с большевиками!
– поддержал

его Стрельцов.

Алексей посмотрел на него, на Горовского и спросил:

– А вы сами, извините, к какой партии принадлежите?

Стрельцов на секунду замешкался, потом быстро ответил:

– Я - внепартийный социалист.

Все примолкли, озадаченные: с одной стороны - социалист, с другой вне партии, - а Зайченко засмеялся. Оказалось, что смеяться он умеет так же, как кричать. Только тогда все затихают, а тут смеются вместе с ним. И удержаться невозможно!

– Не вижу ничего смешного!
– возмутился Стрельцов.
– Молодость - вот наша единственная партийность!

– А если состаритесь?
– спросил Зайченко.

Он уже не смеялся. Глубоко посаженные глаза холодно поблескивали, резче обозначались скулы.

– Словоблудием занимаетесь, господин внепартийный социалист, - в упор посмотрел он на Стрельцова.
– А у нас на это - ни охоты, ни времени нет.

– Это не аргументы!
– задиристо вскинул голову Стрельцов.
– В слабости своей расписываетесь? Спорьте, доказывайте!

– А чего доказывать?
– искренне удивился Алексей.
– Рабочая молодежь шла, идет и будет идти вместе с большевиками. И спорить не о чем!

– А мы поспорим!
– отбросил со лба прядь волос Стрельцов.
– Вот послушайте, что скажет ваш рабочий товарищ!

Он повернулся к дверям и кивнул, приглашая Кузьму.

Ни на кого не глядя, Кузьма пробрался между рядами. Сидящие зашумели, кто-то встал, чтобы лучше видеть.

– Ну, Кузя...
– задохнулся Степан и, не находя слов, постучал костяшками сжатых в кулак пальцев по голове.

– Почем купили?
– закричал Санька и оглушительно свистнул.

– Тихо!
– негромко, как Зайченко, сказал Алексей.

Кузьма встал рядом со Стрельцовым, глядел в пол и молчал.

– Говорите, Кузьма...
– подбодрил его Стрельцов.

Кузьма глотнул воздух и едва слышно сказал.

– Мы, рабочая молодежь...

– Громче!
– потребовали из рядов.

Теперь почти все поднялись со своих мест, и стало так тихо, что слышно было, как Зайченко барабанит по столу кончиками пальцев.

– Мы, рабочая молодежь, считаем, - чуть громче проговорил Кузьма, считаем себя вправе бороться за свою подлинную независимость. Пролетарскому юношеству не нужно партий...

Кузьма остановился и вытер пот со лба.

– Дешевка!
– сквозь зубы процедил Степан, и на этот раз Алексей не остановил его.

А может быть, не расслышал. Стоял и, как все, не отрываясь, смотрел на Кузьму.

–

Мы достаточно сильны...
– опять начал Кузьма.
– Достаточно сильны, чтобы нести самим багряное знамя революции...

Поднял голову и увидел Глашу. Прижав худые руки к груди, она шла к нему от своего дивана. Переступать через скамейки она еще не решалась, обходила их, и поэтому двигалась как-то боком, а Кузьме казалось, что это для того, чтобы видеть все время его лицо. Он отвернулся, но Глаша уже стояла перед ним, ничего не говорила, только смотрела на него своими широко раскрытыми глазами. И не было в них ни осуждения, ни гнева, а какая-то глубокая сосредоточенность, недоумение, неловкость и боль за него.

– Мы...
– почти беззвучно пошевелил губами Кузьма, увидел Глашины глаза, повернулся и, как слепой, тычась в стоящих людей, пошел к дверям.

И опять стало слышно, как стучит пальцами по столу Зайченко.

– Вы его запугали!
– крикнул Стрельцов Глаше.
– Это террор!

– Ах ты, гад!
– сорвался с места Степан, и удержать его было уже невозможно.

Стрельцов успел отскочить в сторону, перед Степаном встал юноша в стетсоновке, очки он опять снял, и они схватились врукопашную. Вокруг свистели, кричали, и даже Зайченко не мог утихомирить разбушевавшихся ребят.

"Вы ответите за это!" - кричал уже где-то за дверью Стрельцов, но его никто не слышал; гимназистов теснили к выходу, они отбивались, юноша в стетсоновке еще что-то пытался прокричать, но и его выперли. Заложили стулом дверную ручку, Степан прижал на всякий случай дверь спиной, довольно улыбался и потирал здоровенный синяк под глазом.

Зайченко сидел за столом, и не понять было, хмурится он или щурит глаза в усмешке.

Алексей бросил бесполезную кружку и, подняв над головой чайник, пил воду прямо из носика.

Тут-то и раздались эти заводские гудки! Низкие, частые, тревожные... Больше половины заводов в Питере не работало, от гудков давно отвыкли, и вот они опять гудели, возвещая тревогу, как прошлой зимой, когда к городу подходили немцы.

Потом в дверь застучали кулаками, кто-то нажал плечом, ножка у стула треснула, распахнулась одна половина дверей, за ней вторая, и в комнату вошел озабоченный человек в кепке, черном пальто с потертым бархатным воротником.

Сопровождающие его люди остались стоять у дверей. За плечами их виднелись дула винтовок.

Человек подошел к столу и наклонился к Зайченко:

– В Смольном ждут, Иван Емельянович.

Потом негромко, но так, что расслышали все, сказал:

– Юденич прорвал фронт.

V

Когда-то этот сад на окраине города был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине.