Там вдали, за рекой

Принцев Юзеф Янушевич

У каждой койки кто-то сидел, а она лежала одна, и, хотя Степан знал, что придут к ней сегодня тетя Катя или кто-нибудь из ребят, ему стало вдруг нестерпимо стыдно за себя и так жаль Глашу, что хоть сейчас тресни локтем в закрытое окно и влезай в палату.

Потом его как ударило: где ее коса? Должна же она где-то быть? Такую косищу не упрятать ни под какую повязку! И понял вдруг, что Глаша стрижена наголо, как после тифа. Остригли, наверно, когда делали операцию. И значит, операция эта была тяжкой! Какая же бывает легкая

операция на голове? А он-то, он!..

Степан даже губу прокусил от стыда: "Как там Глаха? Чирикает?" Ему вдруг припомнилась повозка, груженная деревянными гробами, и он, уже с ужасом, вгляделся в опрокинутое на подушки лицо Глаши.

Она лежала все так же, прикрыв лицо рукой, и Степану хотелось закричать ей, чтобы она убрала руку и открыла глаза, он даже губами шевелил и не замечал этого. Еще немного - и закричал бы! Но в палату вошла медицинская сестра с какими-то металлическими штучками на подносе под салфеткой, прошла прямо к Глашиной койке, и Степан заметил, что, пока она проходила, в палате все примолкли.

Медсестра остановилась над Глашей и, видно, окликнула ее, потому что та опустила руку, и она как-то не легла, а упала поверх одеяла.

Медсестра подняла шприц, осторожно откинула одеяло и опустила с плеча Глаши халат.

Степан зажмурился, повис на затрещавшем суку и спрыгнул вниз. Он отбил себе пятки, и заболело в животе, но Степану хотелось, чтобы болело еще больше, чтобы он сломал себе ногу или руку или еще как-нибудь покалечился, будто от этого станет легче ему или Глаше.

Еле доплелся домой, завалился на железную скрипучую кровать и пролежал до вечера, повернувшись лицом к стене, не отвечая на встревоженные расспросы матери.

С того дня он в больнице больше не был, стал еще злей, переругался со всеми, дважды был в райкоме у Зайченко, требовал, чтобы его отправили на фронт, ничего не добился и ходил мрачнее тучи, даже почернел. Про Глашу ни у кого не спрашивал.

И вот завтра она выписывается!

Степан хотел узнать у матери, выпишут Глашу утром или после обеда, но решил, что разведает через Саньку Чижика. Главное - так исхитриться, чтобы увидеть ее раньше всех и чтобы Глаша догадалась, что он готовился к этой встрече.

Степан вспомнил вдруг солдатика с самодельными леденцами и заулыбался. Вытащил из укромного места выточенную им еще на заводе зажигалку, протер мягкой тряпочкой, полюбовался на собственную тонкую работу и спрятал под подушку. Потом принялся шарить в тумбочке, где отец, когда был жив, хранил свой сапожный инструмент.

Мать нахмурилась и спросила:

– Чего потерял?

– Ваксу мне надо...
– сказал Степан.
– Сапоги почистить.

– Чего это вдруг?
– удивилась она.
– Сроду не чистил!

– Конференция у нас завтра, - буркнул Степан. Взял баночку с засохшей ваксой, облезлую щетку и примостился на пороге.

– Опять конференция?
–

удивилась мать.
– На двор иди чистить.

Степан только мотнул головой, поплевал в банку, надел сапог на руку и принялся орудовать щеткой.

Таисия Михайловна молча покачала головой и опять взялась за стирку. Степан поставил начищенные сапоги у кровати и сказал:

– Другое дело!

Оглядел себя с ног до головы в мутноватое зеркало и нахмурился.

– Штаны бы погладил, - посоветовала ему мать.

– А как?
– обернулся к ней Степан.

– Сложи по складке, под мокрую тряпку - и утюгом, - объяснила она.

– Где она, складка-то?
– безнадежно посмотрел на свои штаны Степан.

– Сделать надо!
– засмеялась Таисия Михайловна и вздохнула. Отцовские бы дала, да проели... Может, пиджак возьмешь? В самую тебе пору.

– Ну, еще пиджак!
– отмахнулся Степан. Подумал и согласился: Ладно!.. А рубашку синюю выстираешь?

– Стираю уже...
– кивнула на корыто мать.
– Завтра к вечеру выглажу.

– Мне утром надо, - забеспокоился Степан.

– Разве не вечером у вас конференция?
– пряча улыбку, спросила она.

– Утром, - сказал Степан и отвернулся. Теперь у него покраснели уши. Это он знал точно! Они всегда у него краснели, когда он врал.

Таисия Михайловна смотрела на него и беззвучно смеялась...

Когда он вышел во двор в начищенных сапогах, синей наглаженной успела все-таки мать!
– рубашке, в полосатом пиджаке, от которого попахивало нафталином, поджидавший его Санька только присвистнул. Он и сам приоделся в какую-то кацавейку, смахивающую на женскую кофту.

– Куда пойдем?
– подбежал он к Степану.

– Сейчас - на толкучку, - ответил Степан и подбросил на ладони зажигалку.

– А потом куда?
– спросил Санька, все еще оглядывая Степана.

– На кудыкину гору!
– щелкнул его по носу Степан и пошел через двор к пустырю.

Санька побежал за ним.

Народу на толкучке было еще мало, и Степан сразу углядел худого человека в солдатской шинели внакидку.
– В одной руке он, не таясь, держал две пачки махорки, а другую то и дело подносил ко рту, глухо и надсадно кашляя.

Степан, не торгуясь, отдал ему зажигалку за пачку и заторопился к выходу.

– А куда теперь?
– едва поспевал за ним Санька.

– На другой толчок!
– усмехнулся Степан.

Санька недоверчиво посмотрел на него, помолчал и сказал:

– Глаху-то утром выписывают.

– Ну и на здоровье!
– старательно обходил лужи Степан.

– Сам ведь спрашивал...
– надулся Санька.

– Кто?
– притворно удивился Степан.
– Я?!

– А кто? Я, что ли?
– протянул Санька, увидел глаза Степана, понял, что тот шутит, и разулыбался: - Закурим?