Там вдали, за рекой
Шрифт:
Но Таисия Михайловна ничего не заметила, умиротворенно улыбалась и рассказывала:
– Катерина пирог заворачивает... На два своих платьишка муки ржаной кулек выменяла, картошки, пузырек масла конопляного. Все честь по чести. "Дочку, - говорит, - побаловать хочу". Слышишь, Степа?
– Не глухой, - все еще не оборачиваясь, отозвался Степан.
– А она ее мамой не назовет никогда...
– вздохнула Таисия Михайловна.
– Все "тетя Катя да тетя Катя"! А ведь сызмальства живет... Гордая!
– Ты зато всю жизнь кланялась!
– сам
– Отец тише воды, ниже травы ходил! И чего вам за это? Шиш!
– Жестокие вы какие-то растете...
– растерялась Таисия Михайловна.
– Выросли уже...
– буркнул Степан и с вызовом добавил: - Что же ей, за пирог с картошкой продаваться? А может, она свою мать помнит. Тогда как?
– Ты чего это разошелся?
– удивилась Таисия Михайловна, внимательно посмотрела на сына и спросила грустно и насмешливо: - Если ты такой заступник, что ж ни разу в больницу не сходил?
"Да ходил я! Ходил!.." - хотел закричать Степан, но промолчал. Расскажешь ей разве, как уговаривала его Настя сходить вместе в больницу, а он отнекивался, отшучивался, злился, и Настя шла одна или с другими девчатами, а один раз ходила с Лешкой, и тот вернулся из больницы какой-то тихий, неразговорчивый, а когда он небрежно спросил: "Ну, как там Глаха? Чирикает?", Лешка посмотрел на него, как будто никогда раньше не видел, и ответил, как ножом полоснул: "Не приведи тебе так чирикать. Не выдюжишь: кишка тонка!" Повернулся и ушел. И спину сгорбил, как Глаша.
Тогда Степан решился пойти в больницу. Завел разговор с Настей. Вроде случайно спросил, в какой Глафира лежит палате, сколько там окон и куда выходят - мол, светло ли ей там, - а сам соображал: второй этаж, окна во двор, если от угла считать - ее окно шестое. Настя еще тогда спросила: "Чего тебе ее окно? Стекольщик ты, что ли?" Степан отшутился, что Глаха, мол, по окнам главный специалист: ловка их мыть, а Настя - по паркету: до сих пор в клубе плашки дубовые под ногами гуляют, так надраила! На том разговор и кончили, а на следующий день Степан пошел в больницу.
В пятницу это было, в приемный день.
В одной половине больницы был лазарет, и на бульварчике шла бойкая мена: раненые промышляли махорки или чего покрепче, взамен совали солдатское бельишко и горбушки сбереженного хлеба.
У одного дошлого солдатика Степан приметил даже самодельные леденцы, вроде петушка на палочке. Сам, что ли, варил из пайкового сахара?
Степан потолкался внизу, у лестницы, в вестибюле, где стояла строгая тетка в белом халате и выспрашивала, кто к кому идет, а наверху, на лестничной площадке, белея нижними рубашками под серыми больничными халатами, облепили перила женщины и тянули шеи, выглядывая своих.
Глаши между ними быть не могло, она была лежачая, и Степан уже протолкался к тетке в белом халате, но как подумал, что сейчас она начнет пытать его: зачем, к кому да кем он Глаше приходится, плюнул на всю эту затею и ушел. Постоял у ворот, поглядел, как на скамейках бульварчика греются под нежарким
Двор был большой, в глубине его виднелись какие-то приземистые постройки, пахло пригорелой кашей и каким-то особым больничным запахом. Не то лекарствами, не то еще чем-то.
В самом дальнем углу, чуть ли не вровень с землей, виднелась низенькая дверь, похожая на те, которые ведут в погреб. У дверей стояла запряженная в повозку тощая лошадь и хрумкала солому из подвязанной к морде мешочной торбы. Степан подошел поближе и увидел, что повозка доверху нагружена некрашеными гробами. Его метнуло в сторону. Стараясь не очень убыстрять шаг, он пошел к старым липам, что росли под окнами кирпичного здания больницы. Встал лицом к окнам, отсчитал от угла шестое окно на втором этаже. Забраться туда можно было и по водосточной трубе, но уж очень она была ненадежна на вид, ржавая и погнутая, а грохаться вниз на виду у всех - не больно-то это ему нужно!
Степан приглядел развесистую дуплистую липу, которая стояла неподалеку от Глашиной палаты, и прикинул, что если залезть на сук, что торчит в сторону, то вполне можно дотянуться до окна.
Поначалу лезть было легко, ветки шли частые и толстые, но, чем выше он забирался, тем становилось труднее, и он уже раздумывал, не спуститься ли и не пойти, как все люди, через дверь. Ноги соскальзывали, ветки под ними гнулись и ломались, а когда Степан наконец добрался до сука, то оказалось, что он почти без листьев и сухой.
Степан обхватил его двумя руками и покачал. Сук держался.
Степан осторожно встал на него и, ухватившись за верхние ветки, переступил сначала одной ногой, потом другой. Ему показалось, что сук затрещал. Степан остановился, раздумывая, и решил, что, в случае чего, подтянется на руках и как-нибудь перекинет ноги на ствол. Он сделал еще шаг, второй, опустил одну руку и пригнулся.
Прямо перед ним было окно палаты.
Палата была большая, коек на десять, и почти у каждой сидел на табурете посетитель, мужчина или женщина, разворачивали какие-то кулечки, вынимали из плетеных кошелок бутылки с самодельным квасом или синеватым молоком.
Лежащие все были на одно лицо, из-за белых ли бинтов или казенных байковых одеял. Степан искал среди них Глашу, не находил, решил уже, что перепутал палаты, когда увидел в углу, справа от окна, перебинтованную голову на подушке и ставшие еще больше серые Глашины глаза.
Не чувствуя занемевшей руки, Степан смотрел и смотрел на ее бледное лицо.
Она прикрыла глаза, но не уснула: даже отсюда Степан видел, как подрагивают ее ресницы. То ли ей было больно, то ли просто устала она от шума и даже закрыла ладонью лицо, заслоняясь от говора сидящих в палате людей. Рукав просторного халата соскользнул вниз, и Степан увидел ее похудевшую руку, такую непривычно незагорелую, без царапин, беспомощную в этой слабой своей белизне.