Там вдали, за рекой
Шрифт:
– Да на чердаке...
– задрал подбородок Санька.
– А потом на крыше...
У него почему-то стало холодно в животе. Павлов говорил таким же голосом, как тот, второй. Да нет! Не может такого быть! Померещилось ему. И Санька, открыто глядя в глаза Павлову, спросил:
– Вы здесь были?
– Нет, - цепко приглядывался к нему Павлов.
– Только что вошел. А в чем дело?
– Да разговаривали тут двое...
– нерешительно протянул Санька.
– О чем?
– О всяком...
–
Голос опять показался ему знакомым, и Санька снова, но теперь исподлобья и быстро посмотрел на Павлова.
Павлов стоял и улыбался, только глаза у него стали как две льдинки.
– Леша в цехе?
– спросил Санька.
– Где же ему быть?
– коротко засмеялся Павлов, но зрачки его сузились, и у Саньки опять холодом обдало живот.
– К нему пойду, - попятился к дверям Санька.
– Сходи, конечно!
– кивнул ему Павлов.
Он напряженно смотрел Саньке в спину и, когда тот уже взялся за дверную скобу, окликнул:
– Саня!
– Чего?
– оглянулся Санька.
– Вместе пойдем, - хрипловато сказал Павлов и откашлялся.
– Колесо прихвати.
Санька медленно вернулся и наклонился за прислоненным к стене колесом.
Павлов схватил со стола счеты, широко размахнулся и окованным железным углом ударил Саньку в висок.
Санька неловко упал, застонал, попытался встать, ткнулся головой в ступеньку лестницы и затих.
Павлов вынул наган, в упор выстрелил в спину лежащего у его ног Саньки и побежал к дверям. Ударом ноги распахнул обе створки, выбежал во двор, дважды выстрелил в воздух и закричал:
– Стой! Стой, сволочь!..
Уже бежали к нему люди, и Павлов бросался то к ним, то к дверям гаража и, задыхаясь, торопил:
– Скорей! Высокий такой, в шинели... За воротами смотрите!..
Степан побежал через заводской двор, за ним еще с десяток ребят, а Павлов хватался руками за голову и в отчаянии твердил:
– Что делают, гады? А?.. Что делают?
– Какого черта!
– закричал Алексей.
– Толком говори!
Павлов сник и указал на раскрытые настежь двери гаража.
Алексей бросился туда, увидел лежащего в углу под лестницей Саньку, кинулся к нему, положил его голову себе на колени и все вглядывался в его лицо, не веря тому, что видит.
Алексей не слышал, как гараж наполнялся людьми, как протолкалась вперед Настя, коротко вскрикнула и зажала рот ладонью; как стоял и мял в руках треух Федор; как Глаша присела рядом и тоже, не отрываясь, смотрела в лицо Саньки.
А Павлов хватал за руки то одного, то другого и, в который уже раз, говорил и говорил одно и то же:
– Иду по двору... вдруг выстрел... Я сюда... Навстречу мне тот, в шинели... Оттолкнул меня - и к воротам... Я к Сане... потом за ним! Стреляю... Мимо! Стреляю!.. Мимо!
Вернулся
– До угла добежали... По дворам пошарили... Никого!
– Ушел, гад!
– простонал Павлов и выругался зло и отчаянно.
– Да что тут у вас?
– растолкал всех Степан, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, стягивая с головы шапку, оглядывая всех непонимающими глазами.
– Что же это делается, Леша?
– беспомощно спросил Федор и всхлипнул.
– Мальчонку-то... За голубями ведь он полез...
И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не кричать, давилась слезами и мычала, некрасиво и страшно.
– Не сметь!
– сквозь зубы сказал Алексей и повторил почти шепотом: Не сметь плакать!
Потом Саню хоронили.
В клубе стоял гроб, обитый кумачом и заваленный еловыми ветками. В огромной, заполненной молчаливыми людьми комнате молодо и свежо пахло лесом.
У гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые, по сравнению с молодым лицом. У стены на табуретках сидели два подростка с заплаканными глазами и, не переставая - откуда только силы брались растягивать меха, - играли на двух гармонях "Интернационал".
На кладбище дул гетер, шуршал опавшими листьями, трепал оторвавшийся кусок кумача на гробе.
Говорили короткие речи, похожие на клятву.
И каждый, кто говорил, называл Саньку "товарищ Чижов".
А Зайченко сказал: "Наш дорогой красный боец и сын Революции".
Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.
Потом ее увели, и все потихоньку стали расходиться. Остались у могильного холмика, убранного еловыми ветками, Алексей с Настей, Глаша, Степан и встрепанный, сразу вдруг похудевший Федор.
Была отсюда видна заводская труба, кричали и кружились в небе галки, а они все стояли и поеживались на ветру. Погом к Алексею подошел Федор, надел треух и сказал:
– Пиши меня в комсомол, Леша.
VI
Команду на построение давали в девять вечера.
Степан любил эти короткие полчаса, когда рота стояла в строю и слушала своего командира. Ему казалось, что они на фронте и Колыванов называет не посты караулу и улицы патрулям, а места, которые надо отбить у врага. И пусть названия эти привычны с детства. На самом-то деле все по-другому! Это - шифр, условные обозначения, чтобы противник не догадался, куда сейчас, скрытно и без шума, они двинутся.