Там вдали, за рекой

Принцев Юзеф Янушевич

Она жалостливо шмыгнула носом, тряхнула короткой челкой, подумала немного и решила:

– Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошел бы ко мне Степа и сказал: "Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость". Тут бы я ему и открылась...

Поглядела сбоку на Екатерину Петровну и спросила:

– Смешно вам, тетя Катя, да?

– Да нет...
– задумалась Екатерина Петровна.
– Я ведь почему улыбнулась? У нас с Иваном Емельяновичем почитай так и вышло. Вроде как у тебя задумано... В пятом году казаки

демонстрацию разгоняли, а Ваня мой знамя нес. Мы тогда только познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед ним очутилась. Ну, весь гостинец на себя и приняла...

Екатерина Петровна тронула пальцем чуть заметный шрам над бровью, покачала головой, удивляясь, видно, смелости той отчаянной девчонки, и Глаша засмотрелась на ее вдруг помолодевшее лицо.

– А дальше что?

– Дальше-то?
– Екатерина Петровна пожала плечами, словно не понимая, как это можно не знать, что будет дальше.
– Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маевки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.

– Вот бы мне так со Степой!
– мечтательно вздохнула Глаша.

Екатерина Петровна засмеялась, и опять помолодело ее лицо, хоть морщинки у глаз стали глубже и длинней.

– Зачем же так? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая жизнь была. Ну, Глаха!..

Она смешно повертела головой, сделала ладонь ковшичком, вытерла нос и губы сразу, потом согнутым пальцем уголки глаз, отдышалась и сказала:

– Надо же!.. До слез рассмешила!

– И ничего смешного!
– хотела обидеться Глаша, раздумала и тоже засмеялась. Потом прислушалась и сказала: - Идет кто-то...

– Ну и ноченька!
– вздохнула Екатерина Петровна, пошла было к дверям, но остановилась.
– Никак, Иван Емельянович?..

– По шагам угадали?
– недоверчиво спросила Глаша.

– А ты поживи с наше!

Екатерина Петровна открыла щербатый буфетик, поставила на стол тарелку, положила деревянную ложку, из-под подушки на кровати достала чугунок, приложила его к щеке, недовольно качнула головой и поглядела на печку. Сообразила, видно, что подогреть не успеет, и пристроила чугунок на столе, рядом с тарелкой.

Дверь открылась, и в комнату вошел Зайченко.

– Чего это вы полуночничаете?
– стянул он с себя вытертую бобриковую куртку.

– С окопов только...
– Екатерина Петровна обернулась к Глаше и предупреждающе подняла палец.
– До утра ты?

– Какой там...
– махнул рукой Зайченко и присел к столу.
– Заскочил на часок.

– Которую ночь дома не ночуешь...
– покачала головой Екатерина Петровна и сняла крышку с чугунка.
– Ешь.

– Пшено?
– взял ложку Иван Емельянович.

– А чего

же еще?
– усмехнулась Екатерина Петровна.

Она стояла у стола, сложив руки на груди, смотрела на его обтянутые скулы, щетину на щеках, красные от бессонницы глаза. Собралась уже рассказать ему о случившемся, но вместо этого спросила:

– Дела-то как, Ваня?..

– Разные, мать, дела...
– отложил ложку Иван Емельянович, но из-за стола не встал, сидел, тяжело положив руки на столешницу.

– Может, поспишь?
– вздохнула Екатерина Петровна.

– Некогда...
– покачал головой Иван Емельянович, хотел встать, но остался сидеть, только расстегнул две верхние пуговицы на косоворотке.

– А у нас беда, - осторожно сказала Екатерина Петровна.

– Что такое?
– повернулся к ней Иван Емельянович.

Ответить Екатерина Петровна не успела, в коридоре послышались частые шаги, дверь широко распахнулась, и в комнату по-хозяйски ввалился Степан.

За ним вошел заметно приободрившийся Федор.

– Тетя Катя, мы на минутку...
– с порога выпалил Степан, увидел Зайченко и обрадовался.
– Дядя Ваня!.. А мы в Чека собрались... Вытянулся и отрапортовал: - Разрешите доложить! Мой напарник стукнул какую-то контру. При обыске обнаружено...

Степан не выдержал официального тона и, выгружая карманы, торопливо сказал:

– В общем, вот! Наган офицерский, документ на имя фельдшера какого-то... Липовый, наверно. Портсигар еще...

Зайченко повертел в руках наган и отложил его в сторону, полистал документы, раскрыл портсигар.

– Пустой был?

Степан помялся и заявил:

– Папиросы конфискованы рабоче-крестьянской властью.

– Сыпь на стол, - приказал Зайченко.

– Иван Емельянович!..
– заныл Степан.
– Курева же нет!..

– Давай, давай!
– Зайченко постучал рукояткой нагана по столу. Сыпь!

– Ну, знаете...
– возмущенно пожал плечами Степан, вынул из карманов две пригоршни папирос и высыпал на стол.

Зайченко сгреб папиросы в кучу и спросил:

– Все?

– Все!
– не моргнув глазом, соврал Степан.

– А если поискать?

Степан вздохнул и вынул заложенную за ухо папиросу.

– Последняя!

– Смотри у меня!
– Зайченко надел очки и вывернул подлиннее фитиль у лампы.
– Гильзы-то не фабричные... Сам, видно, набивал...
– И принялся одну за другой ломать папиросы.

– Что делаете?! Ну, что делаете?
– закричал Степан.

Зайченко, рассыпая табак, откладывал в сторону отломанные гильзы, каждый мундштук подносил к лампе и, щурясь, заглядывал внутрь, как в маленькую подзорную трубу.

– Ага!
– Он осторожно развернул мундштук одной из папирос и ногтем снял закатанный туда листок восковки. Поднес листок к лампе, и на тонком квадратике четко проступили написанные черными чернилами буквы и цифры.

– Шифровка?
– шагнул к столу Степан.