Там вдали, за рекой

Принцев Юзеф Янушевич

– Тогда скажи... В гимназии я учился... Что же я, по-твоему, контра?

– Ты-то?
– Степан слегка растерялся.
– Был как есть контрик. И сейчас еще не вполне.

– Что "не вполне"?
– Губы у Женьки дрожали.

– Не вполне партийный человек, - туманно объяснил Степан.

– А ты партийный?

– Спрашиваешь! Я член РКСМ.

– Я тоже!

– Все равно ты еще не достиг, - упрямо заявил Степан.
– Вот Кузьма достиг. Наш человек, рабочий. А Федор вроде тебя, только с другого края.

– Это с какого же я краю?
– поднял голову от своего мешка Федор.

–

С крестьянского!
– рубанул ладонью воздух Степан.

– Чепуху несешь!
– отмахнулся Женька.
– Вот Иван Степанович настоящий партиец, Колыванов тоже. Члены партии большевиков!

– А я беспартийный, по-твоему!
– растерялся Степан.

– Факт!
– Женька поглядел на его потерянное лицо и рассмеялся.

– Усмешки строишь?
– Глаза у Степана сузились, скулы окаменели.
– Я за такие слова, знаешь, что могу сделать?

– Кулаками будешь партийность свою доказывать?
– усмехнулся Женька.

– Жаль, зарок дал...
– сквозь зубы сказал Степан.
– А то бы не посмотрел, что у-тебя башка перемотана!

Пошел в угол, присел на корточки у пулемета, услышал, как сочувственно вздохнула Глаша, и отвернулся. Глаша поглядывала на его мрачное лицо и думала о том, что еще совсем недавно она, как и все слободские ребята, гордилась, когда Степана звали в кулачные бои взрослые парни с ближних улиц.

Потом, когда что-то неуловимо изменилось в их отношениях и она уже бегала с мальчишками, а Степан как-то по особенному приглядывался к ней, драки его стали ей ненавистны. Но каждый раз, когда он приходил к баракам с синяком под глазом и смывал у водопроводной колонки во дворе запекшуюся под носом кровь, ей становилось и жалко его, и досадно, что кто-то оказался сильней. Сейчас она радовалась, что Степан пересилил себя и не ввязался в драку, но к радости примешивалась и та, давняя досада к побежденному и неприязнь к Женьке, который в комсомоле без году неделю, а Степан еще в августе семнадцатого вступил в тогдашний Союз рабочей молодежи. Может, он, конечно, и не настоящий член партии большевиков, но все равно партийный, а Женька пришел на готовенькое и заносится! Потом подумала: может быть, все не так? Кузя - рабочий, Федька - из крестьян, но сейчас-то они вместе! И Степан, и Женька, и она. А кто раньше, кто позже не в очереди за селедкой стоят!

Глаша опять вздохнула и посмотрела на Степана. Тот все еще возился с пулеметом и головы не поднимал. Обернулся, только когда услышал у дверей голос Колыванова:

– Здорово, братва!

Степан кинул ветошь в открытую дверцу "буржуйки" и подошел к Алексею.

– Имею вопрос.

– Ну?
– присел к столу Колыванов.

– Партийный я или нет?

– Здрасте!
– развел руками Колыванов.

– Нет, ты скажи!
– горячился Степан.

– Беспартийный, - подвинул к себе чайник Колыванов.
– Устав и Программу надо знать.

– Да знаю я!
– отмахнулся Степан.
– Я про суть тебя спрашиваю!

– А я про суть тебе и говорю, - погрел ладони о жестяную кружку с кипятком Колыванов.
– Вы наш рабоче-крестьянский резерв.

– Вроде запасного полка, что ли?
– недоверчиво и мрачно спросил Степан.
– Кто-то воюет, а мы очереди дожидаемся?

– Почему?
– засмеялся Колыванов.
– Ты вот воюешь? Осуществляешь

партийное влияние на массы? Женьку вон завоевал!

– Тебе все шуточки!
– покосился на Женьку Степан и опять помрачнел.

Федор бросил свой мешок и подошел к столу. Долго переминался с ноги на ногу, смотрел, как прихлебывает кипяток Колыванов, потом решился и сказал:

– Слышь, Леша... Ты говоришь, что этот... ну... резерв самый, что, мол, из крестьян он? Или ослышался я?

– Из рабочих и крестьян, - кивнул Колыванов.

– Так...
– соображал Федор.
– Значит, если в партию меня примут, то я буду вполне партийный человек?

– Вполне!
– улыбнулся Колыванов.

– Во!
– Федор победно взглянул на Степана.
– Слыхал? А ты говоришь с другого края!

– А-а!..
– махнул рукой Степан и отошел в угол.

– Бе-е!
– показал ему вслед язык Федор, обернулся к Колыванову и сказал: - Дойду я до партии. Все сделаю, а в партии буду! Веришь, Леша?

– Верю, - очень серьезно ответил Колыванов и вздохнул.
– Верю, Федя...

А думал он о том, что не стоит, пожалуй, загадывать так далеко вперед... На завтра назначена отправка, и, может быть, прямо с марша их бросят в бой. И как не похож он будет на лихие конные атаки и отчаянные рукопашные, о которых бессонными ночами мечтают эти мальчишки. Не будет белых и вороных коней, сверкающих клинков, прыжков во вражеские траншеи с гранатой в одной руке и маузером в другой. Ничего этого не будет!

Ему припомнились окопы с хлюпающей под ногами болотной водой, томительно-тоскливое ожидание атаки, первые выстрелы по далекой еще цепи чужих солдат, когда не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, и оттого без ощущения ненависти или страха.

Все это придет потом, когда, преследуя отступающих, ворвутся они в полусожженную деревню, где не будет ни наших окопов, ни вражеских, а смешаются свои и чужие и появится страх быть убитым. Потом уйдут и страх и ненависть и сменятся тупым безразличием и безмерной усталостью, когда уложит кто-нибудь из них в рукопашном бою безусого юнкера и тот некрасиво умрет, зажимая ладонями рану на животе, на что-то еще надеясь, по-детски плача и мучаясь от нестерпимой боли.

Кто-то сказал, что война рождает мужчин. Может быть. Но какой ценой! Сегодня - отрочество. Завтра - взрослость. Без юности. Но юность останется у тех, кто будет жить после них. За это стоит драться. И умереть, если придется!

Колыванов отставил пустую кружку и негромко сказал:

– Завтра на фронт, ребята.

То ли его не расслышали, то ли не ждали, что скажет он об этом так просто и буднично, но никто не закричал "ура!" или "даешь!", а все только встали и молча столпились вокруг Колыванова, будто ожидали услышать еще что-нибудь.

– На фронт завтра, - повторил Колыванов.
– Три часа на личные дела. Ночевать здесь.

Оглядел притихших ребят и спросил:

– Непонятно?

Ему покивали в ответ - мол, все понятно, чего там!
– и так же молча разошлись укладывать немудрящие свои платьишки, штаны и рубашки, которые так и не собрались занести домой.

– Кто дневальный?
– спросил Колыванов.

– Я, - отозвался Кузьма.
– Вещички через Степана передам.

– Сходи домой, - помолчав, сказал Колыванов.