Там вдали, за рекой

Принцев Юзеф Янушевич

– Бросайте оружие, Павлов!
– закричал со двора чем-то знакомый голос.

Степан посмотрел вниз и увидел Лациса, который стоял среди патрульных.

Павлов усмехнулся, подошел к краю крыши, взял наган за дуло и кинул его вниз. Потом сделал еще шаг, крикнул: "Будьте вы прокляты!" - и ступил в воздух.

Степану показалось, что он не падал, а словно медленно проваливался вниз, сначала как стоял, головой вверх, потом как-то неловко изогнулся и все тянул, тянул одну руку, будто хотел удержаться за что-то.

Степана вдруг закачало, он не удержался на ногах, сел на крышу и опустил голову на колени...

Уже светало,

когда от дома Стрельцова отъезжали два грузовика. На одном везли изъятое при обыске оружие и арестованных, на другом ехали комсомольцы и Лацис.

Заблоцкий и женщина в клетчатой накидке влезли в кузов грузовика сами, отстранив конвоиров. Стрельцов же цеплялся за их руки, плакал, кричал, что ни в чем не виноват, что его запугали, запутали, он всей душой за революцию.

Смотреть на него было нехорошо и стыдно. На него и не смотрели, отворачивались.

Не отворачивался Лацис. Он смотрел на Стрельцова даже с каким-то интересом. Узко щурил глаза, почесывал большим пальцем переносицу и думал о чем-то невеселом, но нужном.

Заблоцкий тоже смотрел на Стрельцова, и губы его были брезгливо сжаты. Потом он не выдержал и прикрикнул:

– Ведите себя достойно! Вы... Мразь!

Стрельцов вдруг притих и покорно полез в кузов.

Степан сидел рядом с Колывановым. Холодный дождь сек лицо, но Степан не отворачивался и не поднял даже воротник куртки. Смотрел в промозглую серую мглу и опять видел перед собой искаженное ненавистью лицо Павлова и то, как отшвырнул он ненужный уже наган и сделал последний свой шаг в пустоту. В нем было что-то от сильного, злобного зверя, и Степан поймал себя на том, что примеряет к себе его смерть: смог бы он так или нет?

– Как же они нас ненавидят...
– подумал он вслух.

– Да...
– Колыванов ответил сразу - наверное, думал о том же.
– Это тебе не Стрельцов!

Степан только повел плечом, оглянулся на едущий следом грузовик и увидел Женьку. Он сидел рядом с Кузьмой и обеими руками прижимал к себе новенькую винтовку. Из-под гимназической фуражки белела повязка, глаза блестели, и весь он был взъерошенный, как мокрый воробей.

– Кто этому гимназеру винтовку дал?
– удивился Степан.

– Я, - улыбнулся Колыванов.
– Считаешь, зря?

– Факт, зря!
– угрюмо кивнул Степан, помолчал и сказал: - А может, не зря...

Ветер рвал провода над трамвайными рельсами, над крышами домов светлела узкая полоска неба, и где-то близко били орудия.

VIII

Женька теперь жил в коммуне.

Размещалась она в клубе, куда ребята притащили железные койки под серыми солдатскими одеялами, разжились кое-какой посудой, соорудили печку и поставили ее в самой парадной комнате. На ней варили суп с воблой и кипятили воду в большом закопченном чайнике.

В доме, правда, была кухня, и там стояла здоровенная чугунная плита. Но дров она сжигала уйму, а разносолов никаких не предвиделось, поэтому решили обойтись "буржуйкой".

Девчонки в своей комнате понавешали на окна занавески из марли, Степан хотел их содрать, но девчата разбушевались и выставили его из комнаты. Потом Глаша с Настей долго мудрили над куском кумача и вывесили плакат: "Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!"

Степан только головой покрутил, а девчонки разошлись окончательно и объявили, что они не рабы, и поэтому готовить обед и мыть посуду будут все по очереди. В первый день своего дежурства Степан сварил такой кондёр из пшена,

что его можно было кидать о стену. Стенка трескалась, а каше хоть бы что! Кузьма разбивал ее молотком в порошок и заливал горячей водой. Получался супчик. Подгорелый, но есть можно!

Женька сообщил, что этот способ изобрели американские индейцы и называется порошок "пеммикан". Только делают его не из пшена, а из мяса.

Федор сказал, что из мяса, наверное, лучше, но все равно перевод добра: мясо не мука и нечего его молоть.

Женька заспорил с ним, и пытался объяснить, что делается это, чтобы легче было нести запасы еды при дальних переходах и для лучшего хранения.

Степан буркнул, что все это - буржуазный предрассудок. Женька полез в бутылку и стал доказывать, что индейцы не буржуи, а свободное и гордое кочевое племя охотников.

Степан слушал, слушал и спросил: "А этот... как его... Ну, самый главный у них... Как он называется?" Женька ответил: "Вождь племени", и Степан тут же подхватил: "Вот, а ты говоришь!.. Он и есть главный буржуй".

Женька развел руками и сказал, что на таком уровне спорить бессмысленно.

Со Степаном у Женьки отношения складывались напряженно. Первое время Степан приглядывался к нему и, похоже, даже сочувствовал, как пострадавшему от руки белогвардейца. И в то же время не мог заставить себя забыть о том, что еще недавно Женька мирно беседовал со Стрельцовым и даже с Павловым. И если бы не выдал себя во время случайно подслушанного разговора, то не ходил бы сейчас с пробитой башкой, которой он так гордится. А если бы проспал? Так бы и телепался за своим Стрельцовым? Или стал мальчиком на побегушках у Заблоцкого или, еще того хуже, у Павлова?

Каждый раз, когда Степан вспоминал Павлова, ему делалось не по себе. Раньше при слове "контра" он представлял себе каких-нибудь спекулянтов-мешочников или уголовников, пусть даже недобитых офицеров и кадетов, которые втихомолку поносят Советскую власть и ждут не дождутся, когда в город войдет Юденич. Но никогда он не думал, что они могут быть такими, как Павлов, несломленными и бросающими вызов даже своей смертью. Не мог он понять и Колыванова, когда тот говорил, что они не вправе отпугивать от комсомола всяких там гимназистов и реалистов. Степан считал, что этого не должно быть, когда вокруг заговоры, саботажи и убийства.

Когда Женьку принимали в коммуну, Степан потребовал, чтобы тот публично отрекся от своих дворянских родителей. Женька, то бледнея, то покрываясь красными пятнами, отвечал, что из родителей у него живы только отец и что он никакой не дворянин, а простой военный врач.

"Все равно офицер!" - закричал Степан, и Колыванову пришлось объяснить ему разницу между строевым офицером и военным врачом.

В коммуну Женьку приняли, но - странное дело!
– он начал стесняться отца, навещал его украдкой и каждый раз, когда они вместе выходили из дома, просил его надеть штатское пальто. Отец ни разу не согласился и ходил по улицам в шинели и фуражке с кокардой, высоко подняв голову и распрямив плечи. Женька, наоборот, сутулился, всю дорогу отворачивался от прохожих и прятал лицо в поднятый воротник. Отец недоумевающе и грустно поглядывал на Женьку и еще выше поднимал голову. Женьке было стыдно, но ничего с собой поделать он не мог и когда прощался с отцом где-нибудь на углу, то чувствовал облегчение и дальше шел уже посвистывая, сдвинув фуражку со лба, чтобы все видели его забинтованную голову.