Танцуй, пока не убьют
Шрифт:
И ночь загустела вдали.
И флюгер на крыше застыл в арабеске,
Как ус Сальвадора Дали.
А ежели память полна постоянства,
То буду опять и опять
С особой остаточной долей гурманства
Я эти часы вспоминать.
Ах, голуба, судьбина моя,
Не бывать нам с тобой нуворишами,
Не познать красоту бытия
Ни в Неаполях, ни под Парижами.
Впрочем, слово
Что мы что-то с тобою прошляпили.
Не в Париже, конечно, наш дом,
И тем более, что не в Неаполе.
Как улитке своя скорлупа,
Так родительский кров нам отечество
Только вертится: Je ne suis pas —
И в душе что-то мечется, мечется…
В нашу бучу нынче снизошёл
Августейший из закатов месяца,
Этой ночью будет хорошо
Водку пить или пойти повеситься.
Только темнота и тишина
Здесь не уподобится кладбищенской,
Хоть в провал открытого окна
Ни луна и ни звезда не ищется.
Скажи зачем склонили ивы
К пруду свой полный скорби лик?
Зачем так лилии красивы,
Как сотни дочек Лили Брик?
И Ося Брик, такой неброский,
Зачем он там, в сплетенье тел?
Затем, чтоб юный Маяковский
Своё Отечество воспел.
Когда осенних дней пора пройдёт
И отблагоухает хризантема,
Кто знает, что тогда произойдёт,
Как в Дж. Пуччини опере «Богема».
Она поёт «Меня зовут Мими»
И ранит сердце бедного Рудольфа.
Что было между этими людьми?
Любовь и смерть, любовь и смерть, и только.
Я, честно, Дж. Пуччини не люблю,
Мне ближе и родней Джузеппе Верди.
Хотя для них моя любовь равна нулю,
Как для почивших под земною твердью.
Не столь Божественного замысла,
Как человеческой гордыни,
К предвозвещеньям Нострадамуса
Мы стали обращаться ныне.
Но нету большего пророчества,
Что и озвучивать не надо,
Как нагота и одиночество
В преддверье рая или ада.
Ни геометрией, ни алгеброй,
Ни метафизикой явлений
Не замудряйся, жизнь – преамбула
На грани тьмы и светотени.
Титан Атлант, семь дочерей его,
По смерти превращённых в звёзды.
Коль дан талант – заблаговременно
Распорядись, пока не поздно.
Но оттого, что
Ночное небо воссияло,
Из двух одно – упиться ядами
Или воспеть начал начало.
Лететь на юг у птиц задание,
Построив клин семьею всей.
Пора печали мироздания
И остающихся гусей.
Однако былью-небылицей,
Перезимуем как-нибудь.
Неперелетной местной птицей,
Склонившей клюв себе на грудь
Кто мысли все свои завуалировал?
Кто высказался весь, как только мог?
Ничтожный результат – победа Пиррова,
А кто там был мудрей – рассудит Бог.
И с праведностью Гриши Перельмана,
С желаньем не участвовать в игре,
С одной великой мыслью осиянной:
Пуанкаре ты мой, Пуанкаре.
Все эти встречи, проводы
В крови большого города
И генофонд старательный
В нем общим знаменателем.
А мы стоим, два гения,
На разных точках зрения,
Венера Боттичелли,
И я – Давид, но в теле.
О данных эмпирических
Вопрос гипотетический.
Мертва ночная тишь,
И ты мне не звонишь.
Иных уж нет, а те далече,
Но все же как-нибудь под вечер,
Я пронесусь Замоскворечьем
В надежде, что кого-то встречу.
Дособираю недоимки
С Большой и Маленькой Ордынки.
И Павелецкую заставу
Я изменившейся застану.
И вдруг замеченный прохожий,
С другими неотрывно схожий,
Напомнит мне кого-то тоже,
Мелькнет в толпе и грусть умножит.
Закатный час повеял свежестью,
Неся с собою облегчение,
Реанимируя меня,
Чтоб впредь, покинув тело с нежностью
Дух смело шел к преображению
На роковом исходе дня.
А ты, дитя, своим невежеством,
Не истощай мое терпение.
Черты наивности храня.
В полудикарской лени нежиться,
Соря плодами просвещения,
Для человека западня.
Один мазок великой кисти
От заблуждений нас очистит.
И все волнения отринет
Сплетенье нот на клавесине.
Все рождены – не все прозрели.
Дни мерно шли и вечерели,
А мы нередко вечеряли,
Дивясь на лета биеннале.
И был обманчиво небросок