Танец для живых скульптур

Сергеев Иннокентий

Я почувствовал тоскливую нежность.

Он повернулся ко мне.

– Донесём вдвоём?

– Прости меня,- прошептал я, а он сказал: "Что?"

И быстро отвернулся.

А потом преувеличенно бодро сказал: "Всё? Можно идти?"

И я подумал: "Они никогда не поймут этого".

И ещё: "Скоро мы будем дома".

Ключи я положил в конверт и опустил в почтовый ящик.

И мы ушли.

Наваждение кончилось.

......................................................................

Он

сбросил рюкзак и тяжело опустил его на пол.

Заглянул в окошко магнитофона, включил музыку. Снял куртку, швырнул её в кресло и вышел из комнаты.

Я стоял, бездумно глядя в окно.

В ванной зашумела вода.

Я взял гитару и опустился с ней на полу. Перебрал струны.

Шум воды смолк.

– Ну вот я и дома,- сказал я самому себе.

Я отложил гитару и, поднявшись с пола, забрался на диван.

Я вытянулся и закрыл глаза.

Нужно будет позвонить ей и всё объяснить. Она поймёт, она обязательно всё поймёт. Прав всегда тот, кто совершает поступок. Только поступок создаёт реальность. Нужно стоять на своём, а иначе как она сможет понять, что это всерьёз. У нас больше нет права на непонимание.

Отныне нет больше такого права.

Мэгги сидел, поставив локти на стол и критически наблюдал за венчиком газового пламени под сковородкой.

Я почуял запах жареной картошки.

– Лучше было сделать салат,- заметил я, усаживаясь за стол.

Он кивнул.

– Успеется.

Я открыл заварочный чайник.

– Уже заварил?

Он поднялся и, подойдя к плите, выключил газ.

Поставил тарелки, положил две вилки, достал из холодильника кетчуп.

Я наблюдал за ним.

Я подумал: "Позвонить, или лучше зайти?"

– Приступай.

Он придвинул мне тарелку.

Сегодня же, и всё объясню.

Это было год назад, в мае.

Я провёл три недели в палате №14 общего отделения областной психиатрической больницы.

В первую ночь своего пребывания в этом заведении я устроил истерику, не имевшую, впрочем, особых последствий - санитары с холодным профессионализмом привязали меня к кровати, после чего невозмутимая девушка сделала мне укол аминазина, и я затих.

Вскоре я научился вести себя должным образом.

Однажды я поинтересовался у своего врача, какой мне определили диагноз.

Он улыбнулся и сказал: "Этого я не имею права говорить".

– Уже подготовлено постановление,- сказал я,- по которому это станет не только вашим правом, но и обязанностью. Почему бы вам не пойти, на полшага опережая время?

И он сказал: "Депрессия".

А я сказал: "Соседнюю с моей кровать занимает один шизофреник. Он почти непрерывно вслух описывает своё состояние. Может быть, его второе "я" господин Тэст, но я не настолько любознателен, чтобы получать от этого удовольствие".

–

И что же?- сказал он.

– С депрессией лежат в отделении неврозов.

– Если приходят сами,- уточнил он.- А тебя доставили. И в каком состоянии.

– Я давно уже в другом состоянии.

– Ты хочешь, чтобы тебя перевели в отделение неврозов, так?

– Да,- сказал я.

– У нас этого не делают.

– Значит, нет?

– Нет.

– Хорошо. Я хотел бы услышать это от главного врача.

Он внимательно посмотрел на меня.

– И что ты за человек. Ну зачем тебе это?

Я не ответил.

– Ладно,- сказал он.- Я поговорю с ним об этом. Доволен?

Через два дня, после обхода, меня перевели в отделение неврозов.

Я знал, чего я добивался. Когда ты отгорожен от мира решёткой, мелочи перестают быть мелочами.

В отделении подобралась неплохая компания.

Я сразу же обратил внимание на одного парня.

У него было совсем детское лицо,- я очень удивился, узнав, что он на год старше меня,- тонкие изящные пальцы и длинные волосы, свободно спадавшие на плечи, шелковистые и по-женски мягкие,- может быть, потому все и звали его женским именем - Мэгги.

Он выглядел таким хрупким, что казалось невозможным даже подумать о том, чтобы обидеть его как-то.

Он поразительно быстро рисовал. И очень здорово.

Я даже не успел толком разговориться с ним, как он закончил мой портрет.

Я спросил только: "Почему ты здесь, Мэгги?"

Он улыбнулся и сказал: "Так я же псих".

Но я не сдавался.

Я ждал удобного случая.

Помогла гитара. Кто-то из новоприбывших принёс её с собой.

Мэгги попросили сыграть.

Он взял гитару и спел несколько битловских песен.

Я увидел, что играю лучше.

Я взял у него гитару и спел одну песню.

Мэгги спросил: "Чьи слова?"

Я сказал: "Мои".

А он сказал: "Нет?"

Тогда я сыграл ещё.

Всю ночь мы просидели с ним в сортире на кафельном полу, курили, разговаривали.

И я снова спросил его: "Почему ты здесь?"

– Мама так решила,- сказал он.- Ты видел её?

– Да, она приходила, я видел. Красивая женщина. Ты здорово похож на неё.

Он улыбнулся.

– Вы с ней поссорились?

– Нет,- сказал он, зажав ладони коленями.- Зря ты так о ней думаешь. Ты её не знаешь. Она... Она меня даже отговаривала, я сам...

Нет, врать он не умел. Но я смолчал.

А ещё через несколько дней один тип, ухмыльнувшись, спросил его: "Это твоя мать, что ли?"

Я заметил, что Мэгги весь сжался, как будто ожидая удара, и я не понял, почему. Мне вдруг сделалось необъяснимо страшно за него.

Я схватил этого парня и оттащил его в сторону.