Танец души:Стихотворения и поэмы., Щировский Владимир Евгеньевич

Танец души:Стихотворения и поэмы.

2008 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

СТИХОТВОРЕНИЯ

«Ужели Люцифер меня связал…»

Ужели Люцифер меня связал С Лукрецией Луки Джордано? О, тело, запрокинутое странно, Казалось, я и вправду осязал. Был в этот день закат кровав и ал, Как в горле розовеющая рана, И вышла ты из книги, из обмана, И в мой сошла молитвенный фиал… И я тебя испил, как пьют вино, До дна. И страшно заглянуло дно. ………………………………………….. Я осужден на вечные скитанья Тарквинием без цели и стяжанья? 1926

А. П. ШАТИЛОВОЙ. АКРОСТИХ

Кресты

не носят дат рождений и кончин, И кладбище течет, в пустую степь впадая, Таинственно влача от мая и до мая Астральную тоску отверженных руин. Грядущему вручен, не я ль, скажи, один, Отцветшим словесам цветенье возвращая, Радел о ризах роз и звал коснуться края Одежды бывших лет и кубка давних вин? Дари меня цветком, улыбкой и портретом, Еще умней пойми велеречивый пыл Целующихся пар и мирных благолепий… Кресты не помнят дат. Люби кресты и степи, А я уже нашел меж храмовых стропил Язык молчания о бывшем и отпетом. 1926

ЗЕЛЕНАЯ ЛАМПА

Исполненные долгого цветенья, Мы понесли вблизи сердец своих Спокойные и влажные каменья Причастных мирозданью мостовых. Полдневный путь был ревностью отмечен, Касаньем камня к сердцу. Облака Безгневно жили, воздвигался вечер, И ветр классический, и горестный закат. Но, утомясь последним созерцаньем Мучительных сближений, воля вежд Прияла вновь Элизиум Надежд, В предельной нежности, в безмерном чарованье. И в комнате, в которой вечера Слагают полусветы на эстампы, Нас приобщает свет зеленой лампы Преджизненным свершеньям до утра. И благ, и неизведанно спокоен Зеленый сумрак – никогда не рань Живущего познавшею рукою, И жизнь являй, как сладостную дань, Простую дань сладчайшего почина Земле, прошедшей множество небес… О Рокамболь, бубновый интерес, Качели, бури, старость и кончина. Март 1927

«Дни розовы и алы…»

Дни розовы и алы, И всё реально. И бывшей младости хоралы Звучат политонально. И сопьюся я, пожалуй, И не заплачу, Левкой иссохнувший и вялый Любя тем паче. Живу надменно и чердачно И сокровенно, И не скорблю, что всё пустячно И неизменно. 1927

«Пигалица злополучная…»

Пигалица злополучная, Скачет она, Наша романтика скучная, У моего окна. Дочку мою Аглаю На подоконник сажаю, И, младенческой десницей Растворив окно, Она ошалевшей птице Приятно дарует зерно. Я думаю: девочка милая, Дура моя золотая, Зачем я хвастаю силою, Умные книги читаю? Пусть тебе песни нравятся Этого юного люда. Ты вырастешь красавицей Под пигалицыны баллады. Будь умной: я стар и глуп. 1927

«Есть в комнате простор почти вселенский…»

Есть в комнате простор почти вселенский. Весь день во мне поет Владимир Ленский, Блуждает запах туалетных мыл. И вновь: «Ах, Ольга, я тебя любил!» Прекрасно жить. На письменном столе Лежат стародворянские пруды, Мерцают лебеди. Навеселе Звучат гармошек громкие лады, И громы ладные старинных ливней Звучат еще прекрасней и наивней, Чем до восстанья в октябре. Вот, проползая по земной коре, Букашки дошлые опять запели Интернационал, и по панели Мятется трудовой и пыльный

пыл. «А знаешь, Ольга, я тебя любил!» 1926-1927

ПАМЯТЬ

Анне Петровне Шатиловой

Времена возникают. Взрастает в сверканьях и дымах Площадей небывалых суровый безумный гранит, Но ушедших от нас, и поэтому только любимых, Моя память спокойно, свободно и нежно хранит. Предстают созерцанью, полюбившему холод и ясность, Лица бывших друзей, обстановки забытых квартир. Я люблю примирившую всё неизбывную разность Между обликом мысли и обликом, видевшим мир. И живут невесомые доли усердных веселий И любимыми ставшие образы старых коварств, Города, переулки предместий, дома, водоемы, качели И в покинутой комнате стол и жеманный бювар. Там когда-то, читая Айвенго, я пугался потемок, Населявших пролет между двух этажерок в углу, Там встречал я рассветы, и был бестревожен и тонок Луч серебряно-красный в окне, приникавший к стеклу. Там позднее любил я по ночам, когда все засыпали, Видеть радуги в сонных глазах и биению крови внимать, Начинался дремотный полет и в кошмарном фиале Предпоследними секстами дом сотрясала зима. Там рождалась нетвердая, тяжкая, робкая зрелость… Жив ли стол, озарявшийся первым любовным письмом? Кем разбита та лампа, что некогда вяло горела В одиночестве бурном и в преображенье ночном? В строгой памяти живы друзья, и вино расставанья Затаил и сберег любопытный и дерзостный вкус, И в часы неожиданных дум, на случайном диване Мнится сладостным бремя постигнутых девичьих уст. Но пленительно время, и пространство неумолимо, И безмерно число обаяний ночных и дневных. Колдовские поля и столицы, прекрасные дамы Обнимаются зреньем, дорогами окружены. Жизнь и смерть обручаются: в веснах, и летах, и зимах Сочетаются ветр придорожный с чернокнижием уличных плит. И ушедших от нас, и поэтому только любимых, Моя память спокойно, свободно и нежно хранит. Октябрь 1927, Харьков

«Вот в слова пресуществилась сила…»

Вот в слова пресуществилась сила. Только кто же помнит древний мир – Юноша в пенсне библиофила? Женщина, что нюхает эфир? Нет, он жив, и времена бессильны Переплавить этот медный, пыльный, Но такой торжественный убор; Он живет, чужому чуждый маю, Памятью моей припоминая Плеск колодца, говор, стук амфор… И в тебе его немая сила Оживляет исступленье гроз; И твоей, твоей рукой Далила Похищает прядь моих волос. 1928

ТЕАТР В УСАДЬБЕ

Скульптурный плющ венчает смутный зал. Бесцветные не движутся портьеры, И тени так загадочны и серы, Как будто их никто не описал. Тяжелых кресел первый ряд упал Границей примитивного партера, И сцена, где в забвенье чувства мера. С трагедией сплетался мадригал. Здесь царствовал высокий Бомарше, Здесь возникали пламена в душе У зрителя от возгласа и позы… И я пою слегка печальным «О!» Широких ваз лимонное стекло И в рюмках архаические розы. 1928, Харьков

«Возьми меня к себе и чаем напои…»

Ляле Н.

Возьми меня к себе и чаем напои, Мечтательно позволь глядеть в глаза твои. Я радуюсь тому, что плоть твоя крепка, Что детская с цветком не зыблется рука, Что в будущем году тебя полюбит тот, Которого пока лишь чает детский рот, Что много лет спустя и ты, и ты умрешь, Как облако, как дождь, как вызревшая рожь. И если это так, и если это ты, Частица милая веселой суеты, Раздумчиво вошла в мой картонажный храм, Рассеянно вняла моим пустым стихам – То я уже живу, то я опять готов Бродить и ликовать средь бурных дураков, Хотя бы потому, что и тебе они В счастливые цвета размалевали дни. 1928, Харьков

1 2 3 4 5 6 7-17