Танец души:Стихотворения и поэмы.

Щировский Владимир Евгеньевич

«Жизнь томительно пятиться…»

Александре Николаевне Рагозиной

Жизнь томительно пятиться, Вот и старость близка. Ах, какая сумятица И какая тоска! Нет, люблю свою клеть, Не поддамся порыву я, Чтоб лунишку паршивую В небесах усмотреть… Но, кусаясь и бегая По земным конурам, Ваше платьице пегое Повстречаю я там, У беленой стены Не покрытой обоями, Где над нами обоими Облак тайной вины. Дионисовы лозы Вам В невозможной весне, В свете шатком и розовом Вы привиделись мне, Всё над теми же самыми, Молодая вельми, Над словами и драмами, Над плетьми, над клетьми. 1931, Харьков

«Как изъезжены эти пути…»

А.Н. Рагозиной

Как изъезжены

эти пути Бесполезны тревоги Невкусны папиросы Утомителен серый ландшафт Оскорбительно солнце Инженерного века Кем же? Кем! Я от Вас отлучен Но напев замирает Просодией измучен Вы соседка – Вы рядом – Вы здесь Босы робкие ножки Княжны-россиянки Я хотел бы уехать от Вас В танцовальные страны В золотые Европы Я зародыш повальной мечты Заронил бы лукаво В водоем надлежащий Только нет, к Вам придут, Вас возьмут Умыкнут, изувечат, никому не покажут В криминальной, промозглой ночи Хватит лиру о камень мрачный ассенизатор На свистульке сыграют для Вас Песнь пузатых пенатов, вожделенного быта И друзья не придут поглядеть На мои франтовские Асфодели в петлице 1931, Харьков

ОТ ИОАННА

Работаю и ем. Так провожу свой день я. И сделался душе таинственно сродни Не этот злой галдеж, не эти наши дни, Но леденящий смысл Патмосского виденья. Вокруг живут мужи, И бриты, и свежи, И девушки снуют, Неся цветы в уют. Палящая жара, куплетец о свободе, Фокстротище сие затопчет Геликон… – Подробности письмом. Пойдемте на балкон, И скажем что-нибудь такое в нежном роде. Взгляните на закат: Он розов и крылат, Значительно алей Подкрашенных ногтей. Безумец Иоанн! Торчать, страшась и веря, На острове пустом. Эпический психоз. С друзьями я торчу средь разных всяких роз, И развлекаю дам, отмечен знаком зверя. Еще денек кипит, И радио хрипит, И нежен шелк столиц Телам отроковиц. 1931, Харьков

КИНЕМАТОГРАФ

И жизнь – она научит, жизнь,

Что надо быть сентиментальным.

А. В. Науман. Кинематограф

Антрацит оживляет любовь, и мечту окрыляет хлеб. Теплый кинематограф для юношеских потреб. Розе, песке, булату, смородине, янтарю Экран белесоватый от всей души подарю. Советник дев ненасытных, я не был к тебе влеком Смертию смерть поправшим триумфальным большевиком. Страсти румяных текстильщиц, эврика дурака Плюс выезд пожарной команды да рупор издалека. Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех… Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех. Когда у печки грелись левкои И курили трубки морские волки – Я ведал странное такое Движенье женственной иголки: Она из низкосортной ткани Здесь шила мрачные штаны. В щербатом маленьком стакане Сияла веточка весны. Тем временем вернулись дети, Рассказывая про кино – Какое чудное оно. Блажен, кому на этом свете Не умиралось так смешно! 1931, Харьков

НА ОТЛЕТ ЛЕБЕДЕЙ

Некогда мощны, ясны и богаты, Нынешних бойких быстрот далеки, Негоцианты и аристократы Строили прочные особняки. Эллинство хаты! Содомство столицы! Бред маскарадных негаданных встреч! Эмансипированной теремницы Смутно-картавая галльская речь! Лист в Петербурге и Глинка в Мадриде, Пушкин. Постройка железных дорог; Но еще беса гоняют – изыди; Но департамент геральдики строг. После – стада волосатых студентов И потрясателей разных стропил, Народовольческих дивертисментов И капитана Лебядкина пыл… Век был – экстерн, проходимец, калека; Но проступило на лоне веков Тонкое детство двадцатого века: Скрябин, Эйнштейн, Пикассо, Гумилев. Стоило ль, чахлую вечность усвоив, Петь Диониса у свинских корыт? А уж курсисточки ждали героев И «Варшавянку» пищали навзрыд. Нынче другое: жара, пятилетка Да городской южно-русский пейзаж: Туберкулезной акации ветка, Солнце над сквером… Но скука всё та ж. Древняя скука уводит к могилам, Кутает сердце овчиной своей. Время проститься со звездным кормилом Под аполлоновых лёт лебедей. Кажется сном аполлонова стая, Лебедям гостеприимен зенит. Лебедь последний в зените истаял, Дева прохожая в небо глядит. Девушка, ах! Вы глядите на тучку. Внемлите птичке… Я вами пленен. Провинциалочка! Милую ручку Дайте поэту кошмарных времен. С вами всё стало б гораздо прелестней. Я раздобрел бы… И в старости, вдруг, Я разразился бы песнею песней О Суламифи российских калуг. Июль 1931, Харьков

«В переулок, где старцы и плуты…»

В переулок, где старцы и плуты, Где и судьбы уже не звучат, Где настурции, сны и уюты Недоносков, братишек, девчат, Навсегда ничего не изволя — Ни настурций, ни снов, ни худоб, — Я хожу к тебе, милая Оля, В черном теле, во вретище злоб. Этот

чахлый и вежливый атом — Кифаред, о котором молва, — Погляди пред суровым закатом, Как трясется его голова. Он забыл олимпийские ночи, Подвязал себе тряпкой скулу, Он не наш, он лишенец, он прочий, Он в калошах на чистом полу. Он желающий личных пособий, Посетитель врачей и страхкасс… Отчего ж ты в секущем ознобе Не отводишь от мерзкого глаз? Скоро ночь. Как гласит анероид — Завтра дождик. Могила. Конец. Оля будет на службе. Построит Мощный блюминг напористый спец. Я касался прекрасного тела, Я сивуху глушил — между тем Марсиасова флейта кипела Над весной, над сушайшей из схем, Над верховной коллизией болей, Над моим угловым фонарем, Надо всем, где мы с милою Олей Петушимся, рыдаем и врем. 1932, Харьков

«Быть может, это так и надо…»

Быть может, это так и надо Изменится мой бренный вид И комсомольская менада Меня в объятья заключит. И скажут про меня соседи: «Он работящ, он парень свой!» И в визге баб и в гуле меди Я весь исчезну с головой. Поверю, жалостно тупея От чванных окончаний изм, В убогую теодицею: Безбожье, ленинизм, марксизм… А может статься и другое: Привязанность ко мне храня, Сосед гражданственной рукою Донос напишет на меня. И, преодолевая робость, Чуть ночь сомкнет свои края, Ко мне придут содеять обыск Три торопливых холуя… От неприглядного разгрома Посуды, книг, икон, белья, Пойду я улицей знакомой К порогу нового жилья В сопровождении солдата, Зевающего во весь рот… И всё любимое когда-то Сквозь память выступит, как пот. Я вспомню маму, облик сада, Где в древнем детстве я играл, И молвлю, проходя в подвал: «Быть может, это так и надо». 1932, Харьков

ОСЕНЬ

Так не со зла девичий год расхитишь, Поговоришь и замолчишь. Мы вскрыли ночь: на дне трепещет Китеж И в центре городе всё те же, всё мои ж. Кого куда: ту королевну в пряхи, А шулера за плутни на правеж. Ты, рыжая, меня узнаешь по рубахе И вскорости доподлинно помрешь. Совсем, как в песенке, ясны звездочки И золотоносен листопад. У милой плечи озябли, Так как холоден пышный сад. Дома женственно тонкие сабли На ковре в кабинете висят… Я помню, как во сне: пришли, стучали – кто там? Какой ужасный сон – сумятица, бедлам. Ну, амба, кончено, пора бы к анекдотам, Да слезы не велят с шартрезом пополам. Я плакал, я пылал в тени твоей портьеры, От жгучей осени захватывало дух… Так вот он тот диван – и святки и химеры, Здесь мытарь и дантист, здесь можно сразу двух. Но осень – ты со мной. Всем холодком на щеки. Аттическим вином, румянцем тяжких стен. Я долго был с тобой невинный и жестокий, Теперь со стеклышком у сердца я забвен. Пока я наблюдал плебейские неврозы Незаменимых дам из темно-серых рас – Дитя не сберегло своей наперсной розы, Мое дитя в плену у неживых украс. Сентябтрь 1932, Харьков

ЭЛЕГИЯ

Е.Щ.

Гаснет день, и обслуживает резвоскачущий форд Домино Корбюзье скудоумные ловкие клети. Как с парнасских высот опознать очертания эти? Богадельня, копилка, омлет, пантеон или торт? Для патлатых марух, для житухи чужих барахолок Суй златой перстенек, истощи подъяремный Китай. Здесь присох чародей, вскормленный сосцами кита, Наши лисы и псы не вернутся под розовый полог Гаснет день, и трезвеют насельники хаз и малин, И ярится в москвах ведовство неземных заседаний. Асмодеевых глупостей слыша смешки за садами, Я к блондинке Анюте тифозной любовью палим. Для тебя ль бывый день, как сухая гвоздика, был едок? Вспомни: в чистых фужерах французский денек угасал, И забылись песцы, и синели усы у гусар, Извивались носы в мельхиоровых крышках на едах. Гаснет день. Добрых снов. Почему бы не так? Стынет чай, Замерзает рожок на Мюнхгаузена девственной почте. Всем единым, сынишки, отныне – чего ни захочете – Добродушно вещают папаши: пущай, пущай. Для меня… Только ты для меня ясноока, Пленира. Лалы, фарфоры, стекла, соболя, сафьян, галюша. Всё, на чем столь скандально твоя прогорела душа, Всё, что ругань захожих барышников столь очернила. 14 сентября 1933, Москва

«Мощной зимы несравненные вихри…»

Е.Щ.

Мощной зимы несравненные вихри, Тромбы снегов над жилою калошей Были, но скрылись, гремели, но стихли. Робкие земли оделись поплоше. Вот председатель придет и уладит. Скуки и совести облик бараний Явится миру анютиных свадеб, Майских экскурсий и общих собраний. Подождем. Минет несколько зим, И парнасский пополнится кворум Неуживчивым другом твоим — Интриганом, лентяем и вором. Минет всё, и научишься ты В сиволапых и чванных обидах Узнавать перегар красоты, Неусвоенной радости выдох. Ты найдешь занимательный Рим В молодых, пожилых или старых В час разъезда хмельных аль [е…] Председателей и балерин. В каждой выдумке быть нам двоим, И, загробному верен укладу, О дитя, под окошком твоим Я тебе пропою серенаду. 18 сентября 1933