Танец души:Стихотворения и поэмы.

Щировский Владимир Евгеньевич

«В милом доме, доме старом…»

А. Н. Рогозиной

В милом доме, доме старом Пахнет тестом и угаром, Угли звякают в печи. В дополнение картине Был бы кстати легкий иней, Свечи, вздохи, куличи, Юность, несколько объятий, Да стишки из хрестоматий, Банты, фанты, флирт, рояль… Только вот – весны, вина ль, Ничего теперь не жаль. Будьте кроткою девицей, Черноглазой, круглолицей, Вроде тех, которых я Знал на утре бытия. Ешьте, спите и учитесь, К вам придет красивый витязь, Ясен оком, ликом чист, Инженер специалист. Вы полюбите друг друга, И потом курорты юга Посетите, впавши в брак. Ведь всегда бывает так. И хоть это скучновато Только надо жить как все, Скромно видя луч заката На девической косе. Вот и я во время оно Не любил дневное лоно Худенькой моей страны, Пил вино и видел сны… Только тело исплясалось, Всё

прошло и даже жалость, И теперь – весны, вина – ль Ничего уже не жаль. 1928, Харьков

«Взглянув на модное пальто…»

Александру Владимир. Науману

Взглянув на модное пальто, Скажи лукаво и сердито, Что в мире ново только то, Что было хорошо забыто. И что смеются без конца Над нашей маленькой печалью И наши старые сердца, И наши рукава и тальи. Но всё же, подойдя к окну, Ты галстук завяжи прилежно И выходи гулять, луну Любя растерянно и нежно. И, будто май тобой открыт, Бреди сквозь легкий холод мая, На невский голубой гранит Улыбки Фауста роняя. 1929, Петербург

«Мудрая топится печь…»

Мудрая топится печь, Время проходит. Ужель Может взманить и увлечь Лишь достижимая цель? Шорох в углу. Как и нам, Крысам известна чреда Жизнь опаляющих драм Славы, любви и труда. Сумерки в старом саду, Но не скрипит турникет. Здесь не гуляют в бреду, Здесь не играют в крокет. Здесь с неученым котом Ты постучишь у дверей, И, дорогая, потом Станешь женою моей. Благословим в тишине Страшных дорог произвол, Ибо пришла ты ко мне, Ибо к тебе я пришел. Старчески ясно любя, Стану я петь и молчать, Буду Татьяной тебя Или Людмилою звать. Черная каша и щи, Комната, книга, жена. Больше судьбы не ищи, Эта судьба найдена. 1929, Петербург

ЗЕЛЕНЫЙ ОГОНЕК

Екатер. Ник. Рагозиной

Иногда, томим земной поклажей, Я бреду, совсем не чуя ног – Вдруг на высоте шестых этажей Заблестит зеленый огонек. Сквозь ночные, гадкие туманы Детским светом поманят меня. Я ли откажусь от кроткой взманы Милого, зеленого огня? И тогда, как Божие творенье, В вещий миг зачавшись и поспев, Возникает в тучном поле зренья Некий романтический посев: Ясно вижу я, в восторге хмуром Уличных не видя благ и зол, Лампой под зеленым абажуром Благолепно освещенный стол. Там, в своей пленительной квартире, Что до слез напоминает рай, Та, моя, единственная в мире, Царь-Девица разливает чай. Сестры вкруг стола сидят и братья, И кипит праотчий самовар, И покрой ее земного платья, Как весна, неизмеримо стар. И ее земные разговоры, Как цветы, бесцельны и просты, И ее не посещают воры, И ее не гневают скоты. И в ночи, зеленым детским светом Робкого в окошке огонька, Кажет путь она своим поэтам И манит, манит издалека… И когда, отбыв земное лихо, Тело свой преодолеет срок, Полетит душа легко и тихо На зеленый милый огонек. 1929, Харьков

ПОЭТ И МУЗА

Дрова сгорели. Денег нет. И Музе говорит Поэт: «Я мерзну, дорогая Муза. Ужели Ты велела так – Чтоб безлюбовно и кургузо Скроили мне земной пиджак? Земные зимние костюмы Для пения мне столь нужны – А ты мне протянула юмор С жеманной примесью луны. Вот – слезы по лицу размазав – Я Достоевского прочел… Я – не Алеша Карамазов, Я нежен, мрачен, слаб и зол. Я флирт и лира, в лик из клира, Ты век и ветр, ты мир и миф. Мне холодно, моя квартира Меня страшит, во мгле застыв. И право же – какого черта? Меня давно томит мороз И дым последнейшего сорта Сих заунывных папирос. Я целый месяц – слышишь, Муза – Не привожу девиц к себе… О, страшный вес земного груза На поэтическом горбе!» А Муза, ластясь и виясь, Тихонько шепчет: «Нежный князь! Премудрый отрок, смутный инок, Не плачь из-за пустых лучинок. Дитя мое, агу, агу, Я милая, я все могу, Все будет, все: дрова и слава… Живи, как облака и травы, Точись, как нож, и зрей, как рожь… Вот ты померкнешь и помрешь. И, одарен посмертной славой При сладком пении скопцов, Мой хмурый мальчик, мой кудрявый, Придешь на мой любовный зов…» Скребутся крысы. Гаснет свет. Заплаканный молчит Поэт. 1929, Петербург

«Я верю – почему-то кто-то…»

Е.Н.Р.

Я верю – почему-то кто-то Замкнул, как бешенство в вине, В гробах — желание полета И стуки заключил в стене, Что, видимостями окутан, Мир невидимкою летел, Когда нам раб Господень Ньютон Сказал о тяготенье тел. Так, в наши дни, когда любовью Никто не совершает чуд, Когда проказою здоровья Больные сборища орут И в страшных спазмах словоблудья Певцы забытых аонид – Я собственной поверил грудью В прекрасный вес надгробных плит. Вот – выйдут завтра комсомольцы, Заверещит

автомобиль, И грохнут толпы, ахнет пыль, И дурочки наденут кольца, И пудр и мыл повеет гниль, И пыл строительства газеты Распродадут по пятаку, И пролетарские поэты Спою свое «ку-ка-ре-ку», – А я, к стене приникнув ухом, Услышу мертвый стук часов, Который слышится старухам Во тьме ночной, как Божий зов. И звук без эха, сир и вдов, Войдет и в шуме обнищает… И будет сказано без слов: «То с асфоделевых лугов Ваш город ветер посещает». Август 1929, Харьков

ЭЛЕГИЯ О ПИСЬМАХ

А.В.Науману

Перебирал я на днях письма. Писем – тьма! Милые разные почерки, подписи… Эх-ма! («Эх-ма» – междометье русское, выражает всегда тоску. Выражение это свойственно нашему мужику.) Вот подпись «Ляля» и с маленькой буквы написанное «Вы», Вот от кузины открытка, на ней изображены львы. Содержание открытки гадкое: «Денег больше не пришлю». Вот цикл писем, в которых пишут «люблю». Вот письма вдовствующей дамы, в которую я был влюблен; Их очень много. Перечитываю: какой инфантильный тон! Вот письма поэтов умные, с эрудицией, но почерк – дрянь. Вот еще письмо, нехорошее, почти непристойная брань. Их много. Краски различные листков, конвертов, чернил – Как много милых бывалостей я на черный день сохранил. Вот теперь посижу, подумаю, погляжу в угловую темноту И чье-нибудь письмецо пригожее, усмехаясь, перечту. И грусть моя обыкновенная, людская о прошлом грусть, Повапленная радужно, знаемая наизусть, Скользнет по лицу капелькой, попробую – солоно на вкус. Отложу я письма и отправлюсь на досветки здешних муз. И Муза моя родимая споет мне, тиха, мила, О том, как она из лесочка коров домой гнала, И расспросит меня участливо, хорошо ли в себе таю Я вечность свою случайную, нелегкую вечность свою. 26 октября 1929, Петербург

ЛАДОНЬ НА ГЛАЗАХ

Нам и пуль роковые свинцы, Нам и в светлых снегах бубенцы, Нам и нежность, и книги, и водка. Но смешна и обидна давно Потаскухи кривая походка И невкусно простое вино. Я впадаю в тебя, гадкий день, Я впадаю в твою дребедень, Как впадает в маразм старикашка. И, вкушая свой утренний чай Из цветистой фаянсовой чашки, Сам себе говорю — «не скучай». Скоро вечер придет посидеть В мою темную, хладную клеть Под имперскую, старую крышу… И, сжимая перстами перо, Я азийскую флейту услышу Или модный тромбон «Фигаро». А кругом и обида, и стыд, Злится прачка и примус шумит, И штаны замаравшего сына Учит отчего гнева лоза. Но подружка моя Мнемозина Мне ладонью закроет глаза. Можно выстроить карточный дом, Можно черствым и злостным стихом Современников переупрямить; Можно просто ценить вечера И свою олимпийскую память, Предводящую бегом пера… Но к чему многомерность планет, И театр, и завод, и совет, И отхожее место, и койка — Если крепче аттических бронь Эта женская — верно и стойко — На глазах моих медлит ладонь? ноябрь 1929, Петербург

МОИМ ГОСТЯМ

Да, да, это я, тот самый, который… Приходы знакомых, труды и снега; Вот утро: опущены скромные шторы. Вот полдень: над чаем, согбен, я сижу… Но ночью, забыв свое имя и адрес, Я, детством объятый, сижу и строчу; Я вижу лица Боттичеллиев абрис, Я слушаю звук серафических слов… И через неделю, в свободное время, Различные люди приходят ко мне. Я громко читаю стихи перед всеми, А Муза за печкой – подобна сверчку. Послушав стихи, одеваются люди, Свои досвиданиямне говорят, А я – католичеству старых прелюдий Над милыми клавишами предаюсь И двигаю четки хвалительных нот, А Муза за печкой поет и поет… Но где-то взвиваются в воздух подтяжки Разумных отцов над безумством детей; Роман неудачника и замарашки Приходит к концу в вожделенных кустах; Летят телеграммы, тучнеют колосья, С пурпурной тряпицей танцует дурак; И медленно зреет не Божья, не песья, А наша людская тоска и любовь. Давно ли, недавно ли в Греции белой Пифийская молвь населяла умы? Давно ль корибант пред своею Кибелой, Во жречество жертв погружен, ликовал? О, ты, одинаковость слова и позы, Всё те же в мечтах Золотые Века, Всё те же, даримые женщинам, розы, Всё те же солдаты, ведомые в бой… И вы, о, мои утонченные гости! Ушед, не стесняйтесь меня обругать: Как быть вам с избытком младенческой злости, Такой же невинной, как глупость и грусть? Так было, так будет, и так веселее. А мне уж оставьте, на бедность мою, Девичий цветочек, речную лилею, Сквозь нынешний день прорастающую. Я многое видел и вижу всё множе, Но лучшая радость – играя с детьми, Презреть перезрелые отчие рожи, Блеснуть на арене классических детств. Ах, память о детстве, о желтом крокете, О, Киев, о, Рим, о улыбки кузин… Я знаю, сограждане, что вот за эти Пустые игрушки и смерть я приму. И знаю, что жизнь я свою, человечью, Ликуя в игре, пробегу со всех ног – Но Муза должна копошиться за печью, Но должен записывать горькую речь я, И лавровый должен мне сниться венок. ноябрь 1929, Петербург

СОНЕТ

А.П.Ш.

Квартира снов, где сумерки так тонки, Где царствуют в душистой тишине Шкафы, портреты, шляпные картонки… О, вещи, надоевшие зане. Да, жизнь звучала бурно, горько, звонко, Но смерть близка и ныне нужно мне Вскормить собаку, воспитать ребенка Иль быть убитым на чужой войне. Дабы простой, печальной силой плоти Я послужил чужому бытию, Дабы земля, в загадочном полете Весну и волю малую мою, Кружась в мирах безумно и устало, В короткий миг любовно исчерпала. 1929, Петербург