Танец души:Стихотворения и поэмы.

Щировский Владимир Евгеньевич

МОЛИТВА О ДИКОСТИ

От болот с огненосными торфами Отлетит ночь. Ужаснет исступленными арфами Жителей дач. На железобетонные нужники Наляжет ночь. И похабные тощие бражники Воспляшут вскачь. Ты меня византийскими ризами Коснешься, ночь, Старой девы над чахлыми розами Раздастся плач. И, чреватая блудом и кражами, Иссякнет ночь. И возблещет над свежими рожами Рассвет удач. Но кто не спавший выйдет на рассвете, Перегорев от страсти, от водки или просто так перегорев, Тот может вдруг отвергнуть штуки эти – Веселые трамваи, Гудки заводов, Каблучки деловитых дев. Тот не поймет – чему же тело радо? Буддийской ломоте в костях – Предвестию священных льгот? Вдруг прянет пьяный бред – Голконда, Эльдорадо, Но ничему не удивится тот. Придя домой, Он ляжет на диван и молвит: «Да уйдите ж, Досадные коты и человеки! Я хочу спать…» И, погружаясь в сон, в холодный чистый Китеж, Еще не захлебнувшись, помолится так: …………………………………………………

«Где над людской помойкой в гуле…»

Где над людской помойкой в гуле, Звуча, присутствовали пули, Зачем мне было иго баб, Зачем я был смешон и слаб, Зачем казались мне легки Стихи, чулки и коньяки? Страстной Четверг, страстной Четверг! Ты улыбнулся и померк, И я тебя опять отверг… Но вдруг заметил я, как мало Осталось юности в сердцах, А

только лишь смешно и ало Флажки танцуют на домах. Да, жизнь назвали новым бытом, Корыто стало вновь разбитым, И я заплакал над корытом… …………………………………. Страстной Четверг. Кого проклясть. В сем <…> и постыдном хоре. Где иллюстрируется страсть Рисуночками на заборе? Был дом и был Страстной Четверг, И это всё я вдруг отверг. Как зачарованный Эдил, Я переулками бродил, Я в диких звездах ночевал, И снился мне за балом бал, За валом вал, За лалом лал. Как были некогда милы Детей безгрешные балы, Как были некогда светлы В Крыму прибрежные валы, Как горько губы охлаждал, А сам мечтательно пылал В кольце девичьем подлый лал… Я свой разыгрывал финал, Я ноги женщин заклинал, Страдал – и отойти не мог От незаклятых женских ног. И губы, жёсток и жесток, Терзал трагический чулок, И было всё – коньяк и ночь. А этому нельзя помочь… О, где ты, всероссийский морг, Где трупный теплился восторг? Вдали, как маленький орешек, Парит земля, на ней весна, И бродят табуны усмешек И вольной грусти племена. А над предместьями тумана, Над приголосом тихих птах Всё ж неразгневанно, но рьяно Скорбит Царевна-Несмеяна, Храня сапфиры на перстах…

ВСТУПЛЕНИЕ

Через труд или торг – от лобзанья до праха. Чудаку на земле – не сносить головы. Дух Аспазии примет козловская ряха И зеницами Лесбии глянете Вы. Слесарям и доцентам, кокеткам и сводням – Вавилонский уют, и чума, и сурьма; Чистым варварским снегом, вином новогодним Не стесняясь, для всех расшибется зима. И стихи уврачует чернавка-помарка, И с усталой конякой сдружится узда, И сверх всех разумений, но ясно, но ярко Загорится на небе дневная звезда. Как бездумно. Как вольно. Да будет Вам сладок Этот крохотный мир без добра и без зла, Где незримых хозяев холодный порядок Избавляет от смысла слова и дела. Где дано нежноокой и ласковой кошке Ближней мышью своею налопаться всласть, Где дырявый чулок на девической ножке Научает смиренному юмору страсть.

«Блуждают страстные собаки…»

Блуждают страстные собаки, Приходит ветер от зимы, Сребрятся смертной скорби знаки В бровях не знающих сурьмы… Пойду в надсовестные мраки В твои, любовь, хмельные тьмы. Не верю снам, гоню гадалок, И в мире мне всего милей – В ледащей комнате диалог Двух полнозвучных хрусталей, И торжество хмельного бреда Над хамством следствий и причин, И беспредельная беседа Друг другу снящихся личин… Вот правда: хруст каленых корок И здравый голод едока. А Вы – Вы только грех и морок Осуществившийся слегка. Ах, батюшки, плоха жар-птица, Глупа лирическая Русь… Вот – я попробую молиться, Я крепким детством обойдусь – Чтоб в церкви старенький пресвитер Мне злую чару объяснил, И причастил, и губы вытер, И на тоску благословил.

ДИАЛОГ С ЛЮБОВЬЮ

А.Рагозиной

О, любовь, от души моей изгнанница, Любовь моя, Умиленная и припадочная – Выйди вон. Чадо тягостное, препоясанное сумерками Вглядись в жизнь. Испугайся индустриализации, Увидь смерть. Тяжкие службы, снежок, скандал, метелица, Улица, метелица – Ах! Красных девиц фетровые боты поскрипывают – «День ли царит, Тишина ли ночная»… – О Юдифях разных и Данилах Возопишь ко мне издалека, Заскорбишь, чудак – персты в чернилах, Весь осыпан пеплом табака… Но пока спокойною рукою Ощути теплынь младой руки, Я – тиха. Цени меня такою. Сны мои блаженны и легки. Душное взнуздай мечтой желанье, Голову бессильно запрокинь И, закрыв глаза, размерь дыханье… Вдруг увидишь сказочную синь Пышного неба над старомодный садом, Геральдику звезд, завитушки барских куртин. Дважды брехнет пес, сильнее сосредоточься: Живет только робкая рука под твоею рукой. Не отвлекаясь ничем, живи размеренно и безгрешно, Сознавай возможное, но не торопись осуществить. В купинах непролазных дремучего сада, В на минуту даруемом этом бреду. Будь бережен и медлителен… А то смешно и грубо В ночи прильнут к тебе Целующие губы, Подвластные судьбе. Ничтожно и лукаво, Кристаллы сна дробя, Предвечная забава Обрадует тебя. И потаскухин ботик Тебя надменно пнет, И книжицей эротик Твоя весна мелькнет. И глупо, глупо, глупо Посередине дня Перед тарелкой супа Ты плюнешь на меня. – Завирается любовь, завирается. Ничего не пойму. Вот перегорит моя бессонница, И опять – Тяжкие службы, снежок, скандал, метелица, Улица, метелица – Ах! Красных девиц фетровые боты поскрипывают – «День ли царит, Тишина ли ночная»…

«Мне голос был: “Я утомлен и…”»

Мне голос был: «Я утомлен и Мне надоел твоих домашних плач: Всю жизнь ты жил посредственным (влюбленным), Воскресни и соседей околпачь». Тогда, как Лазарь, вышедши из гроба, Я стал ходить, волнуясь и куря, И понял, что глядеть здесь надо в оба. Не хныкать и не завираться зря. Я поселился в девственном подвале – Уступчивый, сонливый чародей, И к ужину в окошко заплывали Виденья феодальных стерлядей. За жаркий пляж, за виноград и дыни, За всех мещан, плодящихся окрест, За пустоту в родительском камине, За примуса космический оркестр, За веянье высоковольтных юбок, Не опаливших ни души, ни щек, Из тьмы веков подняв Катуллов кубок, Я пью испепеляющий глоток.

«Я хочу умереть, мне уже надоело…»

Я хочу умереть, мне уже надоело Каждый день всё кого-нибудь разлюблять, Одевать и кормить это скучное тело, Вешать брюки на стул и ложиться в кровать. Всё не ново и грустно, но всё же невольно Я читаю стихи и пишу я стихи, Будто мне пламенеть и зевать не довольно, Будто в жизни бывают низы и верхи… Ах, как скучно. Гремит дождевая баллада… О, любезная крыша, живут под тобой. Да и кроме тебя ничего мне не надо, Ибо кончена битва, и сыгран отбой. Засыпаю, усталый от красных и рыжих… И единственный сон много лет берегу: В белой шапочке девушка едет на лыжах, Пахнет елкой и сумрак лежит на снегу.

ПОЭМЫ

НИЧТО

Был дом и был Страстной Четверг.

В.Щ.

Разве я плачу о тех, кто умер?

Плачу о тех, кому долго жить

М. Волошин. Бойня

Посвящается Е.Н. Щировской

I

Вблизи лесов и нив у ветреной речонки, Средь сада нежного стоял прекрасный дом, Бессчетно много раз лучился месяц тонкий И годы двигались пристойным чередом. Дыханьем бережным приветной Мнемозины, Для старческой души целительным теплом Здесь согревалось всё – и книги, и картины, Все вещи вещие, все комнаты… Весь дом. И дома милого касался ветер вьюги, И трубы посещал, и вопиял в ночи, И к окнам припадал, поспешный и упругий, И демонов являл при темноте свечи. И дома милого вокруг гостило лето, И дому милому свежо цвели цветы… Я много

раз тебе рассказывал про это И, может быть, теперь уже зеваешь ты. Тот дом во мне живет, как роковая завязь Всех склонностей моих, Любовей и красот, У Пасхи розовой тихонько окровавясь, Закатом мартовским тот дом во мне живет. О время! Fin de siecle! Упадочные моды! Единый Божий жест – и вдунута душа; И юноша-студент берет дары свободы, Лукавя старикам и милых дам смеша. Ему слуга несет всё счастье тонкой пищи; Он напивается, он весело блудит; В запретные часы по ресторанам рыщет; Сквозь умное пенсне в нездешнее глядит. В театре бархат лож, прияв персону франта, Покоит барский зад и тешит взор, когда Свет рампы падает на ножки фигуранток И шепчет Купидон: – глядите, господа… Так младость протекла, успешно и банально. И начались труды, чины и ордена… И может быть, он знал, что это всё печально, По крайней мере, он не разлюбил вина. Но опыт на висках рисунками склероза Многозначительно и грустно проступил. Что ножки и чины, что алгебра и роза, Когда приходят дни иссякновенья сил? Люблю его таким: учтив, насмешлив, мрачен. История же прет, томами громоздясь, – Вот губернатором куда-то он назначен… Вкруг – агитаторы, свободолюбцы, мразь… В аспекте вечности – вся жизнь не стоит гнева, А все-таки я злюсь и все-таки тоска. Как скучно допустить, что испражнялась Ева! Для скуки этакой и вечность коротка. И стал он стариком. Устал, ушел в отставку, Женился в старости и породил меня. Бог нового в игрушечную лавку Ввел покупателя, пленяя и дразня. А мой отец тогда, надев косоворотку. Нашел себе игру в работе столяра. Он сотворил мне меч, и арбалет и лодку, Он сотворил мне всё, к чему звала игра. Таков был мой отец, а мать была иная, Неведомая мне, и что о ней сказать, Свежо любя ее, я до сих пор не знаю: Неясная досель не прояснилась мать. Я в детстве прочитал стихи из отчей книги: «Есть упоение, – гласят они, – в бою». С тех детских пор их смысл я набожно таю – Предчувствия чумы незримые вериги. Рожденные со мной, в один и тот же год, Вы, сверстники мои, младенчики чумные, Хромающие здесь на поприще свобод, Танцующие здесь под мутным взором змия, – Ничто вас не спасет, издохнете и вы, Как издыхаю я – бесславно и вонюче. О, как прекрасна смерть червя или травы, Свободного цветка или звезды падучей! Я в детстве был любим. Лелеяли меня. Лилеями меня моя река встречала. Шептали: «баловник… Ему деньского дня Для баловства его как будто бы уж мало…» Я прочно был внедрен в мои младые дни. Куда как сладок был деньской полон дитяти. А ночью ангел жил за пологом кровати. Он был как девочка и прятался в тени. Позднее я узнал могущество рояля. Я в звук ушел, как в грех – ликуя и страшась. Но звук был зол: он влек, восторжностью печаля И горней чистотой затаптывая в грязь. Так до сих пор меня еще гнетет Бетховен, Мне ясный ближе Бах. Я полюбил Рамо. Я внемлю и смеюсь: мир скучен и греховен, Но в звуках «Coeur de Lion» отсутствует дерьмо. Дни революции я встретил с красным флагом Семи лет от роду. Младешенек и глуп. Семейственным своим тогда ареопагом Быв горько выруган, я скромно плакал в суп. Почто над сумраком летал кровавый петел, Что старшим виделось поверх юродств и бед, К чему в младенчестве я смерть свою приветил Кровавой тряпкою? Откуда мне ответ? Кто умер, кто убит, кого обворовали, Кто сам стал убивать, кто сам обворовал… Ну, во все тяжкие! Империя в развале, Сыны империи приветствуют развал. Пошел здесь свальный грех. Созвали учредилку, Пошли смердеть, кричать, насиловать сестер… В златые эти дни я жил легко и пылко, Как будто бы глаза для гибели протер. Так строилась душа. Тифозными мечтами Был свергнут Андерсен. Скончался мой отец. Я стал читать Дюма. И пронеслась над нами Румяная чума. И на крутое пламя Людишки глянули зеницами овец. А после всё прошло, утихло понемножку. Торговкой стала мать. Я в школу стал ходить. Жизнь пригласила: жри. Воткнула в руки ложку. У современников поисплясалась прыть.

II

Я отрок, школьник и поэт, Я декадент и эрудит, Свинцовый привкус прошлых лет Младые губы холодит. В советской школе тех времен Цвели свобода и сумбур. В одну из краснощеких дур Я, отрок, был тогда влюблен. Как датский принц, я мрачен был. Она была вельми курноса. Ломился в вечность первый пыл, Носился сердцем без износа. О, Ксения, я умерщвлен: Тебя целуют инженеры… О, козлогласие племен В отсутствие царя и веры! О, Ксения, я горько сплю. Тебя употребляют мрази… О, вы, покорные рублю Исчадья здешних безобразий. А ты, от отроческих лет Мой нежный друг, мой тихий Саша? Тебе ли нашей муки чаша? Не может быть, не верю, нет. Ужели в ДОПРе ты сидишь, Питая вшей и греясь чаем, И изучаешь горний шиш, Который все мы изучаем? А помнишь, милый, помнишь те Академические бреды? О суете и красоте Многоглагольные беседы? Царит ли снег, течет ли грязь, Блестят ли под дождем каменья, – Поплевывая и виясь, Спешит белесое виденье. Он входит, он вошел… и вот Учтивости немая сцена: Вдруг поникает на живот Чело поэта и джентльмена. Люблю тебя, люблю в тебе Сомученика и собрата, Противоставшего судьбе Мечтателя и элеата… Я помню младость. Помню: младость Пьянила… Пушкина прочтя, Промолвило: «Какая гадость» Сумасходящее дитя. И мукой сладостных укусов Пытал неясное мое Младенческое бытие В те времена Валерий Брюсов. (О далекое утро на вспененном взморье, Странно-алые краски стыдливой зари. И весенние звуки в серебряном сердце, И твой сказочно-ласковый образ, Мари. В. Брюсов) И вот, за первою любовью Я первой страстью согрешил… Я помню грацию коровью И простодушный скотский пыл. Моей возлюбленной… Впервые – А было мне пятнадцать лет – Я дюжую объемля выю, Подумал: Беатриче нет И быть не может. И отлично: Нет Бога в мире, аз есмь зверь. Всё радостно и неприлично И всё дозволено теперь. В те годы появилась водка, Икра, говядина и нэп… До времени поникла плетка, Был мир противен и нелеп, Как паралитик исцеленный, С трудом учащийся ходьбе. А опыт зверский, злобный, сонный Я до сих пор сберег в себе. Глядело солнце в школьный класс. Цвела советская Минерва. И тяжко допекали нас Соцэк-болван и немка-стерва. На снег, на лужи, на навоз Вдруг упадали стаи галок, Вдруг замечалось: пара кос, Тетрадки и пучок фиалок. Банально это. Вскую тя Аз созерцаю, мире, мире? Живу едя, грустя, шутя В такой нешуточной квартире… Конечно, я окончил школу И, лица женщин возлюбя, Их пошлости и произволу Лирически вручил себя… Зимою акварельный иней Сиял на бледных небесах… Не надо пьянствовать с богиней О, людие, цените прах! Я пил, влюблялся, голодал. Всё было глупо, нежно, мило. Лиясь в какой-нибудь бокал, Вино алело и пьянило. И жизнь мечтательно текла В холодном пафосе развала И мне для нежности совала Несовершенные тела. Но я не сразу, я не вдруг Взглянул на всё глазами скуки И смерти еле слышный звук Услышал в каждом здешнем звуке. Внезапен только перевал Через хребет алчбы и торга, Внезапен только крик восторга, Которым я судьбу воззвал: Пусть мне приснятся сны дневные, Чтоб песни нежить и нести, Пусть песни нежные и хищные Слетят на подоконник вечности.