Tanger

Нагим Фарид

— А, да, это когда я стекло кусал, — и почувствовал вкус крови.

Маруся выскользнула. A-а, в туалет. Я набросился на Глашу, прижал ее к стене.

— Отстань, у тебя губы в крови, у тебя губы в крови!

— Обещаю — зимы не будет в нашей жизни! А давайте переоденемся, как на карнавал и сходим еще за вином! — пьяно, развязно и смешливо говорил я. — Пошлите, там наверху моя одежда.

Они переодевались в мою мужскую одежду.

— Я не подглядываю, — сказал я и обернулся. — О-о, боже, что я вижу! Извините, извините, я не смотрю, — смеялся я, отворачивался и снова смотрел,

как они переодеваются, как мелькают их руки и вздрагивают сырые груди.

Все люди виделись, как за теплым мутным стеклом. Странно было, что они возвращались с работы. В магазине Маруся взяла себе большую банку пива. Она не могла открыть банку. Я взял банку, рванул, открыл и впихнул в ее ручки. Я уже чувствовал его тяжесть внизу и связь с тем, что было у нее там, под моими большими брюками. Она пила. Меня удивило, что столько жидкости умещается в ней. Я вдруг увидел, что руки ее дрожат. Глаша встретила знакомых девчонок, смешно было, что они младше ее лет на десять. Я увидел, что у Маруси вздрагивает челюсть, и она как-то сгибается. Глаша ушла с этими девчонками.

— Приходи, Глаш, — сказала Маруся.

— Не приходи, они не художественные, бездну них нет.

Она уже не могла скрыть свою крупную дрожь. У порога целовались.

Раздевались и поднимались по лестнице. Я вышагивал из брюк. Такая легкая, я просто поднимал ее, держал одной рукой, а другой сдергивал тонкие веревочки и ажурные лоскутки. Опустил ее на кровать, и так удивило ее тело, что я даже замер. У нее была особенно чистая, такая белая и такая тонкая кожа, что казалась прозрачной, а под нею что-то белейшее с синевой. Казалось, что на ее бедрах какие-то тени, казалось, что кожа ягодиц просто жидкая. Розовое, кисельное вздрагивание сосков. И легкий рыжий пух волос на лобке и особенно выпуклые и темные ее губы между белых с веточками вен ее ног. Рядом с ее изогнутой, стеклянно-прозрачной полоской, мое тело казалось особенно крупным, мощно тяжелым и волосатым. Кен метался по комнате, убегал вниз, лаял и снова взбегал по лестнице. Страшно ложиться на нее всею тяжестью, и так жестко выпирал ее лобок, и так мягко и тесно было у нее там. Снова лай Кена внизу, потом ветвистый и быстрый скреб когтей по лестнице.

Я не выдержал и засмеялся, затрясся на ней.

— Что? Ты чего? Ты смеешься? — испугалась она.

— Тихо, тихо… Знаешь, что сейчас делает твой Кен?

— А? Что? Где он? — трезво испугалась она.

— Он трахает мою ногу.

Она тоже затряслась всем телом, и я чувствовал, как все сжимается там, внутри у нее.

Потом звонок. Я дернулся от нее. Она вскрикнула и с обезьяньей ловкостью схватила меня.

— Кто-то пришел.

— Подожди, не уходи, — удержала она меня.

— Кто там?

— Это я.

— Глаш, подожди там… на кухне! — кричал я, сдерживая дыхание, чувствуя, как от каждого крика он напрягается внутри ее трубки.

Я бросался на нее, бился и колотился, не боясь сделать ей больно, уже почти не чувствуя ее. Я оглох, и все нарастал этот сухой зуд, распухал, а она все туже сжимала и остро расчесывала его, он влажно вспыхнул, лопнул и покатился в нее, подбрасывая своими взрывами мое тело.

И я заржал во все горло,

таким глупым показалось все это: и серьезность Маруси, и наша общая нерешительность в начале, мои мысли, и то, что Глаша внизу как бы ждет своей очереди. Ее лицо исказилось.

— О-о, о-о-ох, это твой Кен, он меня щекочет! — всхлипывал я.

— А ну-ка, Кен, я кому сказала! — засмеялась она.

— Странно, Марусь, но он ведь понимает, чем мы занимаемся, раз делает со мной такое.

Я тихо отстранился, медленно и все еще твердо и как-то необычно крупно вытянулся из нее. На ее теле мои особенно черные волосы, красные пятна и будто бы какие-то вмятины. Спокойными жидкими кругами подрагивали груди.

— На, вытрись, Анвар, — она протянула мне свои трусики.

Потом я спустился вниз, радуясь, что могу не оставаться с ней наедине.

— Он ушел и не пришел, он обещал придти! — со слезами кричала Глаша.

— Кто?

— Во-ва!.. Я одна, пришла, а вы там трахаетесь…

— Ну ладно, ладно, Глаш, успокойся.

Я успокаивал ее, обиженная, она долго не чувствовала, что я ласкаю ее грудь, а потом оттолкнула руку. Потом спустилась Маруся. Она успокаивала ее обстоятельно, мягко и нежно, уже с осознанием того, что произошло между нами. Казалось, она вся размякла, отсырела. Я пошел в туалет, посмотрел в зеркало и увидел у себя на голове кок — смешно торчат волосы над лбом, как часто после этого.

— Ей сорок лет было, и она уже не верила в любовь, — говорила Маруся. — Но появился мужчина. И она даже забеременела, скрывала какое-то время, ее отговаривали, но она родила здорового мальчика. Живут счастливо.

Маруся посмотрела на меня мягко и застенчиво. Я прижал ее к себе и сразу почувствовал его тяжесть.

Мы выпили тонкую бутылку «Хванчкары». Потом они меня брили.

Вначале Маруся, сидя у меня на коленях. Потом Глаша. Когда Маруся была в туалете, я щупал под майкой груди отрешенной и ленивой Глаши. Потом она ушла искать Вову. Я целовал Марусю, а она смеялась.

— У тебя одна половина лица выбрита, а другая нет.

— Давай, добрей меня!

Мы разделись догола. Она замазала мне все лицо пеной.

— Ты что, и брови хочешь сбрить?

— Ты что, нет, конечно, так получилось.

Я измазал пеной ее груди, и они приятно выскальзывали из рук. Я поднял ее на свои колени. Она смотрела на меня, и странно было видеть ее отсутствующие, обращающиеся внутрь себя глаза. Я двигал ее на себе, она замирала, и забывала брить меня. Казалось, что я вижу, как он изнутри шевелит стенки ее живота.

Сжимал ее подсохшие липкие груди и думал о том, что будет, если сейчас войдет Сыч, думал о Суходолове, о Ялте.

— Яй-а… похудела, и… они… тоже уменьшились.

— Кто? Груди?

— Да… они, оказывается… тоже худеют.

— А-а…

Потом она приоткрыла рот, скосила глаза на мое ухо и часто задышала.

Она не могла видеть, как Кен, высунув язык, усиленно работает над моей ногой.

Почему именно меня, а не ее. Может потому, что она хозяйка, вожак?

Сдерживал смех из последних сил, отворачивался. Вдруг посмотрела так, будто впервые увидела, склонилась и скрипнула зубами над моим ухом.