Tanger
Шрифт:
По аллее парка Дома творчества кто-то бежал и громко орал. Это была Глаша. Маруся успокаивала ее.
— Я дала ему по яйцам… я пришла, а он спит! Он спит, я подошла и пнула его по яйцам, я разбила вазу… его мать подралась… что у меня здесь?!
На ее лице были кровавые царапины.
— Пошлите ко мне… Что я наделала… его мать дралась… что со мной будет?! Они завтра скажут маме!
— Успокойся, Глаш… Ничего не будет, он сам виноват.
— Да-а, он не пришел… он спит.
Мы уже подходили к даче Бурятова, когда из темноты прискакал отважный Кен.
Мы не включали свет.
шестнадцать
Недаром мне снился этот ужасный сон про тебя, в котором Канаева протягивает мне кровавый коктейль и говорит: «Пей, это сперма Анвара».
Остальное при разговоре, если он тебе нужен.
В пятницу мне вдруг показалось, что произошло что-то хорошее, и я услышал быстрый, весенний топот его ног по доскам крыльца.
Он шел ко мне и корчился, словно бы в ужасе.
— Ан… ан… я просто так позвонил Стелле Вильевне, а там был Гена, ее сын, и он гАв-гАврит: передаю для вашего друга телефонограмму. Я знал, Анвар, я чувствовал, недаром мне Толька сегодня снился в белой рубашке, я записал, вот.
На мятой бумаге его большими скачущими словами было записано: «Как можно быстрее позвонить эксперту по драматургии Союза Театральных деятелей Лидии Васильевне».
Вот оно, вот так вот оно и происходит.
— Помнишь, как она спросила: а кто вы, собственно говоря, такие?
— Да-да, а мне еще так тоскливо стало. И я, будто насмехаясь над всей нашей ситуацией, ответил как бы с вызовом: «Я Степной барон».
— А я выдал весь свой текст, что я «по работе с молодыми авторами».
— Так, сегодня пятница, я, наверное, не дАждусь! — ликовал он. — Хорошо, что я еще и Радушевской письмо написал… ах, какое письмо — проза!
Всю субботу и воскресенье эта записка, лежащая на серванте как нечто обыденное, вроде записки с перечислением продуктов, которые необходимо купить, радовала и грела меня, вспоминал о ней и замирал в предощущении счастливых перемен. Я был слегка равнодушен, ироничен к себе, чувствовал себя утонченным и ранимым.
— Так, мы с тобой в Москву, наверное, на автобусах поедем, через Ново-Переделкино, а то у электричек перерыв бАлыной будет… Боже мой, боже мой. Сейчас чай попьем, а потом поедим еще перед дорогой. Боже мой, надо пАсчитать, во сколько нам выйти из дома… и Канаева снилась сегодня, блядь такая!
— Посмотри в окно, тогда плохой сон не сбудется.
Он стоял и смотрел в окно.
— Хороший там все-таки вид, — засмеялся он. — Помнишь, Анварик, как смешно у нас мясо висело за окном, и какие-то птички проклевывали дырки, и мясо упало, а я думал, что это Сычев старый окорок.
Выходил курить на крыльцо, как в старые времена, и слышал, как он поет на кухне, подражая Вадиму Козину и Петру Лещенко вместе взятым.
Как сказать ему, что я сегодня встречаюсь с Марусинькой?!
Летний
Он остался ждать меня внизу, я обернулся в дверях и увидел, как он, уже никого не замечая, в волнении теребит рукой в кармане член.
Широкие каменные лестницы кончились, и я снова узнал эту скрипучую, словно бы уже чердачную лестницу. Кровяное давление поднималось, и все как бы вспухало: ступени, перила, ковер и даже дверная ручка в ладони. Вспомнил этот низкий потолок, стопки рукописей. Она — ссутулившись за столом и свесив каре седых волос, этот блеск ее выпуклых глаз, этот взгляд, будто сомневающийся — понял ее человек или нет? Я ходил здесь сгорбившись, хотя не задел бы головой потолок. Сел в кресло, неожиданно глубоко провалился и сидел с идиотским видом. Сейчас я чувствовал свое превосходство и ждал, что же такое она мне сообщит, теперь получалось, что я им стал нужен, и я приготовился внимательно все выслушать и на все согласиться.
— ……………………, — говорила она, показывая на мою рукопись, на которой было что-то написано с восклицательным знаком в конце.
— ………………, — сказала она. — Да вы не радуйтесь так, еще рано радоваться.
— Да-да, конечно, — в душе просквозил холодок.
— Пьеса интересная, но еще сырая, над ней нужно работать, это как раз то, что нам и нужно было…………………атр………….
— Ах, да-да, знаю этот театр. Нет, это имя не слышал, надо будет…
— ………………жете……………мнили? — уточнила она.
— Нет, да, а лучше я запишу, на всякий случай.
«Надо будет добавить к „Крику слона“, как люди доказали, что не имеют права жить на земле, только бабочки, собаки и дети».
— Ну, записывайте.
— Да, да. Не пишет.
— Вот возьмите мою ручку.
— Знаете как, как будто и ручка волнуется.
— 31 мая, Ярославский вокзал…
— Ну что?! Что она сказала тебе, эта женщина?
Я внимательно посмотрел на него и промолчал.
— Что, что, Анвар?
— Для начала руку вынь из кармана, чувак.
— Вот… все…
— Это пиздец, бля, — сказал я.
— Что все? А?
— Это ВСЕ просто пиздец какой-то.
— Я не понимаю, Анвар.
Я увидел, как он теребит своей высохшей ручкой мальчика сумку, и чуть не расхохотался.
— Они будут СТАВИТЬ ЕЕ в каком-то учебном театре где-то, где усадьба Островского, Щелыково — авторская сцена какая-то, надо на поезде ехать… какой-то молодой режиссер Сергей Бахтияров из этого театра «За Арбатской норой».
— А… о… У…
— Потом по итогам этого одна из пьес поедет в Америку.
— А… у… о, — корчился он.
— Но она говорит, рано радоваться.
— Это ТЫ поедешь в Америку, я знаю, только ТЫ один… Как…ка я счастлив, Анвар, я мечтал, я бога умолял об этом… ты единственный, только ты один прорвался! О, боже.
Он крупно дрожал, тянул меня куда-то.
— Подожди, Анварик, я должен все обдумать, что ты сказал. Давай сюда зайдем. Нет, сюда.
В радостном ослеплении мы зашли с ним в гулкий и пустой подъезд старинного особняка. Огромные площадки, ажурные лестницы, гигантское арочное окно, лепнина потолков, стен и старые советские почтовые ящики.