Тангейзер
Шрифт:
Слова и мелодии лезли сперва злые, он посидел, стараясь снять напряжение в теле и мышцах, придвинулся к краю и, поглядывая на пышные формы веселых вакханок, начал подбирать слова и мелодию.
Даже у животных присутствуют зачатки ревности и соперничества, но у вакханок, похоже, это истреблено напрочь. Вернее, они сами предпочли избавиться, чтобы не отягощать себя чем-то неприятным, а себе оставили только радость и наслаждение жизнью.
Возможно, думал он, старательно укладывая слова в красивый ряд, где заструятся красивым ручейком при поддержке
И песня должна выразить все это с такой силой, с какой они сами пока еще не осознают, какое счастье им выпало. Это может объяснить только он, который пришел из холодного и враждебного мира.
Он сложил три песни, уже при исполнении первой вокруг него собралась половина вакханок, после второй и третьей уже все расположились вокруг, и ему пришлось исполнять и снова и снова.
Четвертую он отделывал особенно тщательно, в словах такая мощь, что музыку составлять особенно сложно, чтобы не выглядела бледно…
Он подбирал мелодию, когда вблизи вкусно захрустел крупнозернистый песок. Голда подходит с улыбкой, как обычно, однако на этот раз в ней что-то иное, Тангейзер насторожился и опустил на струны ладонь.
Она сказала с легким укором:
– Ну что же вы, герой?
– Песня не готова, – объяснил он.
– Но уже то, – ответила она, – что я слышала, начинает нравиться…
– За столом не говорят о кухне, – напомнил он, – а недоработанная песня звучит ужасно.
– Эта не звучит.
– Будет лучше, – пообещал он.
Она перевела взгляд на его ладонь, придерживающую струны, словно те могут заиграть сами.
– Жаль… Мне казалось, что я могу… слушая, даже что-то подсказать…
Он дернулся, произнес холодновато, чувствуя себя задетым:
– Дорогая Голда, даже боги не могут подсказывать музыкантам, поэтам, скульпторам и художникам!.. Это не работа, это творчество, здесь мы по меньшей мере равны богам, если не выше! Лично я считаю, что выше, так как ни один из богов еще не написал ни одной стоящей песни…
Она сказала с улыбкой:
– Как сейчас помню, Аполлон их сочинял часто.
Он отмахнулся.
– Мы же не говорим о ерунде?
– Почему ерунде? – запротестовала она.
– Потому что великие песни времени не подвластны, – объяснил он. – «Песнь об Илиаде» и «Песнь про Одиссея» все еще живы, потому что это шедевры, а если песни Аполлона забыты, то, значит, тот красавчик был простым любителем, а не поэтом.
Она покачала головой, взгляд стал задумчивым, но на губах все еще играла улыбка.
– Вы говорите жестко, – произнесла она чарующим голосом, – но, боюсь, в чем-то вы… нехорошо так, правы. Аполлон был хорошим стрелком из лука, хорошим любовником, хорошим поэтом и музыкантом, хорошо управлял колесницами, однако, видимо, чтобы быть лучшим…
Он договорил, чувствуя, что она заколебалась:
– …надо страстно отдаться чему-то
– Как вы?
Он ответил с вызовом:
– Как я!.. Хотя я был хорош как с мечом в руке или копьем, так и в укрощении диких коней, но все это оставлено позади! Драться и другие умеют, а вот дар слагать песни только у меня, потому я все в жизни могу оставить, но не песни!
Обтесывать песню он начал, едва только волшебница исчезла из поля зрения, но двое бессонных суток истратил на то, чтобы понять: проще создать новую, а эту можно только разрушить, пытаясь выдернуть из нее пару малозаметных сучков.
Мелодию на этот раз подобрал еще более чувственную, плотскую, наполненную жаром сарацинских ночей, а слова даже не выгранивал, они складывались легко, как будто сами, что его насторожило, сами складываются только у никудышных поэтов, а гении работают много и тяжко, вот как он…
Новые слова после огранки заблистали неземными цветами, он торопливо и жадно выстраивал в прихотливые фигуры, создавал узоры, оттачивал и шлифовал, одновременно гармонизируя с мелодией, уже в середине работы был твердо уверен, что на этот раз получилось еще лучше, много лучше.
И хотя почти всякий автор уверен, что его новая вещь лучше предыдущей, но на этот раз он видел трезво, что прыгнул выше головы и создал то, на что раньше не мог и рассчитывать.
Еще неделя прошла, пока он ощутил, что наконец-то песня собрана, как драгоценная мозаика. Конечно, Голда ее уже слышала, когда он добивался наилучшего звучания то одной строфы, то другой, однако вся мощь песни именно в последовательности, когда начинаешь с точно выверенной ноты, а затем ведешь абсолютно точно, нигде не сбиваясь и не фальшивя, переходя от строфы к строфе совсем не в том порядке, как она слышала, потому что тогда была притирка частей, а сейчас…
Он пропел до середины, когда услышал за спиной ее шаги, но оглядываться не стал, потому что сейчас он бог, а не она, и пока длится волшебство звучания музыки и могучая магия слов, он просто не снизойдет к ней…
…и не снизошел, а когда прозвучал последний аккорд, долго стоял, прислушивался к медленно угасающему звуку в теплом прогретом вечернем воздухе, наконец медленно повернулся.
Она в трех шагах, в прекрасных глазах блестят озера слез, а когда увидела, что он смотрит, виновато улыбнулась, и от этого движения крупные слезы прорвали запруду и побежали по щекам.
– Прости, – сказала она вздрагивающим голосом, – просто не думала, что будет настолько прекрасно…
– Я огорчил?
Она торопливо покачала головой.
– Нет-нет! Я даже не знаю, почему слезы. Мне кажется, я целую вечность не плакала.
– Это хорошие слезы, – заверил он.
– Чем же?
– Не знаю, – признался он. – Говорят, очищают душу. Насчет души не знаю, мой император вообще отрицает существование такой непонятности, но после слез в самом деле что-то происходит.