Тангейзер
Шрифт:
Она прямо посмотрела ему в глаза.
– Мой господин, ты завоевал меня. Я вся твоя душой и телом. Я принадлежу тебе. Можешь делать со мной, что изволишь.
Он сказал весело:
– Хорошо… Отправимся к тебе. Хочу увидеть, почему именно ты стала богиней телесных ласк и наслаждения!
Она протянула к нему руки.
– Ты – бог!.. Ты создал то, что обещал, и потому твоя власть надо мной безгранична.
– Я всегда держу слово, – сказал он гордо.
– Я тоже, – ответила она.
Отложив лютню,
Его ноздри жадно вдохнули ее особый запах, она подняла голову, огромные сказочные ресницы взлетели, словно в радостном удивлении.
– Как замечательно, – прошептала она, – принадлежать мужчине, который превосходит во всем…
– Как замечательно, – ответил он с чувством, – владеть таким сокровищем!
– Господин мой, – произнесла она тихим голосом, – прошу тебя возлечь на мое ложе, а я буду стараться увеселить и развлечь тебя, чтобы ты не разочаровался… в таком приобретении!
Прошло несколько недель или месяцев, он не знал сколько, только чувствовал, что время летит, однако его страсть не угасала и даже не уменьшалась.
Сегодня она появилась в облике совсем молоденькой девочки, пухленькой и с розовыми щеками, в светлых волосах голубой бантик в виде бабочки, сразу же прыгнула к нему на ложе, но он протестующе выставил ладони.
– Стоп-стоп, я не пророк Мухаммад!..
Она спросила чистым детским голоском:
– Что за Мухаммад?
Он сказал с неловкостью:
– Этот великий человек под конец жизни начал интересоваться девочками лет восьми… но я, надеюсь, еще не подошел к концу жизни. Так что давай во взрослую!
Она помотала головой.
– Зачем? Ты же знаешь, что это я, Голда!
Он преодолел соблазн ухватить ее за плечи и бросить на ложе, а затем навалиться сверху и подмять под себя, утоляя животную похоть, сказал с твердостью, какую пока в себе не испытывал:
– Нет-нет, так нехорошо…
Она изумилась:
– Почему? Все хорошо!..
– Нет, – отрезал он уже тверже. – Одно дело – взять овцу, которую с хохотом держат две вакханки, а потом их самих… хотя и это теперь почему-то кажется мне перебором, а другое – вот так ребенка…
– Но это не ребенок, – возразила она. – Ты как будто не хочешь признавать меня!
– Появляйся кем угодно, – сказал он, – огненноволосой ирландкой, черноволосой и черноглазой иудейкой, сарацинкой, бедуинкой, белокожей и сочной матроной Рима, смуглой женщиной Эллады, чернокожей из Эфиопии…
– Мальчиком из Персии, – подсказала она сладким голосом.
Он ощутил, что чуть смутился.
– Я не слишком понял, – сказал он, – что такого интересного в греческой любви и почему Зевс держал при себе Ганимеда…
– Ты недостаточно проникся, –
– А чего там проникаться?
– Ты был предубежден, – сказала она.
– Ну, – возразил он, – тогда бы я не стал проходить сквозь все то, чем баловались в Содоме и Гоморре… и чуть побольше, даже много больше, чем чуть. Но я прошел все… и не по одному разу. Ты сама сказала, что я познал все в плотских утехах!.. Больше и сильнее уже невозможно. Я ел мясо морских животных, чтобы разжигать в себе похоть, я пил вино, что воспламеняет кровь и заполняет ею чресла, я делал все…
Он задохнулся от непонятного самому себе возмущения, а Голда медленно приняла тот облик, в котором впервые появилась ему, ослепительно-красивой, но строгой женщины.
– Продолжай, – попросила она.
Он развел руками.
– А что продолжать?
– Чем ты недоволен? – спросила она. – Только скажи, и все будет. Сотни самых красивых девушек… выбирай по вкусу!.. готовы выполнить твои самые дикие, причудливые и непристойные желания! Только прикажи!
Он поморщился.
– Погоди-погоди. Ты никогда не говорила этого слова.
– Какого?
– Непристойные желания.
– Никогда, – подтвердила она. – Потому что они просто желания, что в них непристойного? Это я от тебя узнала такое слово, постепенно запомнила. Тебе, как я поняла, именно непристойность и нравилась?
Он кивнул.
– Все так. Я же поэт, а это значит – бунтарь. Эту пристойность так навязывают людям церковь и даже короли, что меня всегда возмущало. Пусть воспитывают детей, но хоть взрослых оставят в покое! Взрослые на то и взрослые, что уже знают, что делать. Вот я и показывал, что да, творю все непристойности, даже самые дикие, но мир не рухнул, ничего не случилось!
Она слушала внимательно, брови то и дело сходились над переносицей, словно понимает с большим трудом, наконец сказала нерешительно:
– Ну тогда вот… все непристойности, которые желаешь, будут исполнены… предоставлены… как скажешь…
Он поморщился, отмахнулся.
– Да что-то здесь не то. Бунт – это бунт. А когда все есть, то какой это бунт?.. Однако все чувственные удовольствия, как ты сама сказала, я уже перепробовал. И не просто перепробовал, а утопал в них со всем пылом и всей страстью.
Она кивнула.
– Да, ты многих ошеломил. Такой натиск!
– Но чего-то недостает, – проговорил он с тоской. – Чего-то недостает…
Она вскрикнула в тревоге:
– Чего, милый? Только скажи!
Он стиснул челюсти с такой силой, что заломило в висках.
– Не знаю, – процедил сквозь зубы. – Но что-то меня гложет в последнее время.
– Что?
– Не знаю, – повторил он с тоской. – Душа моя проснулась и ранима стала.
– Душа?
Он посмотрел на нее с нежностью и злостью.