Тангейзер
Шрифт:
– Эх… вы, язычники, знаете только чувственные наслаждения, но у христиан есть душа… и она тоже иногда подает голос. Еще как, бывает, подает…
– Душа?
Он тяжело вздохнул.
– Некоторые священники говорят, что у язычников вообще нет души. Господь вдохнул ее в Адама, но в его потомках она едва тлела, а кое у кого и погасла вовсе. А наш прелат, что шел с крестоносным войском, объяснял, что душа и тело – это как белая и красная глина. Если их прижать друг к другу и перемешать, то частички белой глины будут в окружении красных,
Она спросила настороженно:
– Я не поняла. Ты о чем?
– О душе, – сказал он, – я тоже не все понимаю, вот и пытаюсь разобраться, рассуждая вслух. Так все и жили, пока не пришел Христос и не сумел снова разделить белую и красную глину… то есть душу и тело. Теперь, когда говорят, что некто уравновешенный человек, то это значит, что на одной чаше весов лежит душа, на другой – плотские позывы. Я здесь жил, как язычник, словно во мне белая и красная глина смешались в одноцветную массу, но… видимо, это было не так… Сейчас я отчетливо чувствую, что душа у меня есть, у нее свои запросы, очень сильные запросы…
Глава 15
Голда хлопнула в ладоши, служанки моментально уставили перед ними стол роскошнейшими яствами, заботливо придвинули ложе поближе.
Тангейзер с рассеянным видом взял гроздь винограда, отщипнул ягоду, но тут же придвинул к себе блюдо с зажаренными перепелками.
Голда торжествующе улыбнулась, аппетит миннезингера не стал хуже, вон как трещат на крепких зубах мелкие косточки, однако ел он хоть и быстро, взгляд оставался отсутствующим.
– Пока я тешил плоть, – продолжал он до жути спокойным голосом, – душа набирала силы…
Голда спросила чарующе:
– И что? Давай ублажим ее тоже!
Он пробормотал:
– В том-то и беда, что здесь ублажать ее нечем.
– Почему? Здесь есть все!
– Душа требует, – ответил он, запнулся на мгновение и сказал неуклюже: – Требует совсем иного.
– Чего? Только скажи!
Он тяжело вздохнул.
– Мне такое трудно даже выговорить. Но ее голос все громче… и настойчивее.
– Так чего же?
Он сказал хмуро и с горькой иронией:
– Да вот стараюсь облечь это в понятные слова. Даже для себя понятные, я же тоже… приземленный. И от Змея во мне больше, чем от Господа.
Она переспросила в недоумении:
– От Змея? Это кто?
Он отмахнулся.
– Да это собирательный образ Зевса, Аполлона, Ареса, Посейдона… и прочих скотов. Да, сейчас во мне криком кричит то, что называем душой… Да еще как кричит, просто рвет меня изнутри!
Она увидела, как он побледнел и ухватился за грудь, испуганно вскрикнула:
– Да что с тобой? Может, еще вина?.. Сладких фруктов?.. Женщин?.. Ты не можешь ничем заболеть, в моем царстве просто не бывает болезней и страданий!
Он простонал сквозь стиснутые челюсти:
– Значит, бывают…
– Нет! – вскричала она в страхе. – Это невозможно!
Он
– Ну да, конечно…
Она заломила руки.
– Я же чувствую, ты страдаешь. Но… почему?
– Душа зашевелилась, – прошептал он. – Какие же у нее острые когти! Ох, еще и зубы… Что плотские утехи?.. За них никто не отдаст жизнь. А ее отдавали за брата, за отца или мать, за любимую сестру, за друзей, за сюзерена, за родные земли… Многое мы любим так сильно, что готовы отдать жизнь. Разве это не мерило более высокой любви, чем жажда животного наслаждения?
Она прошептала непонимающе:
– Милый… о чем ты?.. Я просто не понимаю…
Он прошептал:
– Здесь я умру… Я не хочу и боюсь выходить в неуютный мир, куда требует моя душа… но умирать… здесь?.. Нет… Неужели я ничего не стою?
Она проговорила с болью в голосе:
– Ты самый лучший…
Он поморщился.
– Разве что здесь… А как там… не знаю, не знаю. Отпусти меня, Голда. Зачем тебе мой смердящий труп?
Она вскрикнула:
– Ни за что!.. У меня никогда не было такого мужчины. Я все эти годы ни разу не пожалела, что я с тобой, а это для меня неслыханно!
Он вздрогнул, холодная волна ужаса прокатилась по всему телу.
– Годы?
Она посмотрела с ласковой насмешкой.
– А ты не знал?
Он пробормотал:
– Конечно, нет… откуда? Я был занят… я составлял песни…
Он запнулся, она подсказала безжалостно:
– В редких перерывах между утолением своей страсти!.. Ты очень долго не мог привыкнуть, что можешь брать любую женщину… брать ее как хочешь и где хочешь. Ты все время придумывал, как разнообразить похоть и совокупления, даже я была впечатлена твоей изобретательностью… Ну да, ты же творческий человек, а у вас творчество в первую очередь выливается в удовлетворение своих желаний плоти!
Он пробормотал, избегая ее взгляда:
– Я сочинял и песни…
– По одной в год, – сказала она, – милый мой, я не знаю, что с тобой случилось… но все хорошо, твоя болезнь пройдет… не может не пройти!
Он пробормотал:
– Пройдет?
– Да!
– Разве это хорошо, – проговорил он так, словно сам еще не понимал, как отнестись к такому, как неожиданная и непонятная болезнь и возможность такого же исцеления, – если пройдет… или нехорошо?.. Не значит ли, что душа умерла?
Она вскрикнула:
– Но ты-то будешь жив!
– И даже здоров, – согласился он. – Еще как здоров… Ничто уже не будет тревожить… Но как хорошо и радостно будет… кому?
– Тебе, милый, тебе!
Он сказал тоскливо:
– Мне? Разве то буду я?.. Без души я разве я?
Она хотела уверить, что любое исцеление во благо, но он вдруг насторожился, отодвинулся от нее и воззрился с таким страхом и отвращением, что она вскрикнула в горе:
– Что с тобой снова?
Он пробормотал, не сводя с нее пристального взгляда: