Таракан из Руанды
Шрифт:
Мама перебралась в столицу из маленькой деревни, чтобы подзаработать и скопить деньги на обучение в колледже. Но об учебе пришлось забыть: почти сразу после свадьбы родился Марк, которого отец в шутку называл живой иллюстрацией справочника по педиатрии: он последовательно переболел всеми известными детскими болезнями, иногда заходя на второй и даже третий круг. Едва он сделал первые самостоятельные шаги, родня отца стала ждать нового прибавления в семействе, постепенно теряя терпение и все более открыто выражая недовольство невесткой. Оливия появилась только через семь лет, после нескольких неудачных беременностей. Она родилась прежде срока, тяжелые роды подорвали здоровье и едва не унесли жизнь матери. Так что отец пресек все дальнейшие
Во время редких визитов его мать, Шанталь Каремера, скорбно поджимала губы, пока невестка дрожащими от волнения руками сервировала кофейный столик фарфоровым сервизом. Она не удостаивала жену сына ни приветливым словом, ни ласковым взглядом, не замечала ее молчаливой услужливости. Рождение детей в Руанде считалось если и не единственным, то, во всяком случае, главным предназначением женщины, благословением небес: в каждой семье было по восемь, десять, а то и тринадцать обритых детских голов. Даже у побирушки Бернадетты, которая жила на окраине под навесом из грязных дырявых циновок, была целая орава голодных ребятишек – кто ж их сосчитает, но точно больше десятка, а у нее и мужа-то не было.
Кумушки в деревне судачили, что Одетта Каремера вытянула счастливый лотерейный билет, заполучив муженька, который никогда и голоса на нее не повысит, не то что руку не поднимет. Не пьяница, не бездельник – образованный, уважаемый человек из богатой семьи. Даром, что тутси. Так и она сама того же проклятого роду-племени, хоть и в паспорте записана как хуту, – но людей-то не провести, глаз наметан…
Оливия зажмуривается, стремясь заглушить чужие голоса в своей голове. Злые, назойливые, они кружат несмолкаемым роем и жалят. Нет, не сегодня. Не сейчас, когда тени ночного кошмара еще стоят перед глазами. Когда нужно собрать все силы и прожить еще один день с бессмысленной зубрежкой неправильных глаголов, химических формул и шепотками за спиной. Не сейчас. Пожалуйста. Она делает глубокий вдох и медленно открывает глаза. Завтрак почти закончен, девочки стайками выпархивают из обеденного зала.
– Оливия, не задерживайся, – поторапливает Лагранж, заметив, как Оливия машинально водит ложкой по тарелке с остывшей овсянкой. – Мадам Буаселье ждет.
В приемной директрисы уже сидит Виктория, хмурая и нахохленная, как сыч. Заметив Оливию, она бросает на нее уничижительный взгляд и отворачивается к окну. Из кабинета, всхлипывая, выходит Лаура. Впрочем, едва тяжелая дверь закрывается за ее спиной, она достает зеркальце и смахивает вмиг высохшие слезы. Настоящая актриса, к тому же редкая красавица, отстраненно думает Оливия. Она провожает взглядом Викторию, которая со скорбной миной входит в директорский кабинет. Аудиенция занимает не больше десяти минут. На лице Виктории проступают красные пятна. Не удостаивая Оливию взглядом, она забирает школьную сумку и выходит в коридор, упрямо сжав тонкие губы.
Теперь ее очередь. Оливия, вздохнув, тихо стучит в дверь и входит.
– Мадам Буаселье, – робко произносит она и осекается: кресло за массивным рабочим столом, на котором всегда царит строгий порядок, пустует. Директриса стоит у окна, задумчиво глядя на осенний парк. Хотя смотреть особенно не на что: низкое серое небо, мелкий косой дождь, голые ветви деревьев.
– Да, Оливия, проходи. Любишь сладкое? – Мадам Буаселье усаживается не в директорское кресло, а на маленький диванчик, рядом с которым стоит кофейный столик. – Нет? А я вот, признаться, не представляю утро без чашки крепкого кофе с конфетой. Врач запрещает мне сладкое. Но как удержаться? Без маленьких радостей жизнь становится совсем пресной.
Оливия потрясенно молчит. Сидя на «скамейке обреченных» в приемной, она настраивалась на совсем другой разговор. В круглом аквариуме на директорском столе вальяжно шевелит вуалевым хвостом пучеглазая золотая рыбка. В ее крошечном подводном мире есть даже собственный замок с обломком сторожевой башни, но и там не укрыться
– Скажи, о чем ты задумалась сегодня за завтраком?
– Мадам?
– На твоем лице промелькнула счастливая улыбка. О чем ты задумалась?
– Так, ни о чем. Просто вспомнилось что-то из детства…
– Виктория сказала, ночью ты снова кричала во сне.
Оливия отводит взгляд. Золотая рыбка взирает на нее с нескрываемым осуждением.
– Тебя мучают кошмары? Или снова вернулись головные боли? – допытывается мадам Буаселье.
– Нет-нет, – поспешно перебивает Оливия, словно опасаясь, что разговор может вызвать приступ мигрени, как древнего злого духа. – Голова не болит.
Первый год в Канаде был сущим кошмаром: мигрень преследовала по пятам, точно хищный зверь, выжидала в засаде и, стоило Оливии хоть на миг проявить беспечность, набрасывалась и вгрызалась алчными клыками. «Дело не в травме, все немного сложнее, – объяснила госпожа Арно, когда они возвращались после консультации в очередной клинике: анализы и обследование снова не выявили никаких отклонений. – Головная боль – сигнал тревоги, который твое тело включает, пытаясь оградить от слишком сильных эмоций: гнева, злости, обиды. Или даже радости. Когда напряжение зашкаливает, это срабатывает, как рубильник: раз – и свет погас». Три дня, когда нельзя говорить, ходить, дышать, а только корчиться от пульсирующей в виске боли в комнате с плотно задернутыми шторами, – слишком высокая плата за минутную вспышку гнева, рассудила Оливия. И с тех пор жила так, словно, боясь обжечься, прикрутила фитилек масляной лампы, чтобы огонь светил только вполсилы.
Заметив, что Оливия унеслась мыслями далеко, директриса снимает очки и устало трет переносицу. Без тяжелой роговой оправы ее лицо кажется незнакомым и странно беззащитным.
– С девочками я, конечно, поговорила и попросила проявить чуть больше христианской любви и терпимости к ближнему… Но так не может продолжаться, Оливия. То, что тебе довелось пережить… Это сломало бы даже взрослого человека. А ты была совсем ребенком. Если воспоминания о тех событиях по-прежнему тревожат и мучают, придется возобновить сеансы у профессора Скайта.
– Нет, мадам, только не это, – шепчет Оливия, чувствуя, как слезы закипают в ее глазах.
– Но почему?
При одном только воспоминании о том, как седовласый профессор сжимал ее безвольную ладонь, вынуждая все глубже и глубже погружаться в мучительные воспоминания, Оливию передергивает.
Так и не дождавшись вразумительного ответа, мадам Буаселье сдается.
– Твоя опекун сообщила, что, к сожалению, не сможет в этом году забрать тебя на рождественских каникулах – срочная командировка в Нигер. Госпожа Арно вернется в конце января, а пока просила передать маленький подарок.
Директор подходит к столу и, открыв ящик, достает красиво упакованный сверток, к которому прикреплена открытка. Оливии знаком почерк – торопливый, неразборчивый, стремящийся вырваться за пределы страницы.
«Иногда кажется, что забвение – величайшее благо, дарованное человеку, чтобы он не сломался под ударами судьбы. Забывая о прошлых ошибках, неудачах и утратах, мы обретаем новые надежды и силы.
Но воспоминания – как застарелые раны. Кажется, что они уже затянулись, но одно неловкое движение – и резкая боль выбивает землю из-под ног.
Пусть этот дневник станет твоим доверенным другом. Пиши не задумываясь, не подбирая слова, забыв о правилах – пусть твоя рука будет свободной. Станет легче. Не сразу, но станет. Поверь мне.
Ты с удивлением увидишь, что в каждом, даже самом пропащем дне найдется хотя бы одна счастливая минута. Важно научиться замечать их, эти солнечные мгновения.
Обещай мне, что постараешься?»