Тарантул
Шрифт:
Я плюхнулся на сидение новенького БМВ, обтянутое красной кожей, и перед моим болезненным взором поплыли улочки родного городка.
Ветрово жил по своим земным законам — в витринах продолжали танцевать елочки, украшенные товарным ассортиментом, люди скандалили на автобусных остановках, кричали дети…
Кажется, ничего не изменилось, Новый год ухнул в расщелину прошлого, затянув в свою смертельную воронку несколько тысяч человеческих жизней.
Господин Соловьев, сидящий на переднем сидении, кажется, решил дать обет молчания и молчал, как дикарь
— Ну, что, блядь, вляпался по самые уши?
— Вляпался, — не спорил я.
— А мы вытаскивай!
— Разве не мать моя?
— Мать-мать, твою мать! Ей наврали с три короба, что сыночка повязали в кинотеатре после утренника, — скрипел зубами от злости. — Все вместе тащили. Откупили за десять «лимонов».
— Мало, — понял я. — Но отработаю, товарищи.
— А вот этого не надо, — вскричал Соловей. — Хватит, Чеченец. Я тебя просил — не делать резких движений. А ты?
— А что я?
— И он ещё спрашивает, морда хамская? — и принялся крыть меня последними словами, напомнив события последних дней.
— Ничего не знаю, — отвечал я твердо. — Лаптева огорчили без моего участия.
С моим спутником случилась истерика: он так хохотал, что едва не вывалился из лимузина.
А моя «Нива», сгоревшая дотла, на месте преступления, вопрошал он, а СВД, прикупленная мною по случаю у «завхоза» Натана, блин, Соломко?.. Машину с винтовкой украли, валял я дурака. Почему должен отвечать за чужие действия?
— Чеченец, — наконец признался Соловьев. — Ты меня достал своими инициативами. Застрелись, и всем будет хорошо. Даже тебе.
— Неплохая идея, — согласился. — Только, боюсь, промахнуться.
Посмеялись и перешли на обсуждение новой ситуации, которая возникла после новогодних развеселых праздников.
В настоящее время «слободские» находятся в паническом состоянии: МПСовско-ментовская бригада, являющаяся их как бы «крышей», уничтожена неизвестным отрядом народных мстителей. Пользуясь случаем, предложил Соловушка, можно взять бизнес «слободских» под контроль.
— Не о том думаем, господа, — заметил я. — Нужно выяснить, кто замочил МПСовскую команду? И зачем? А вдруг мы следующие?
— Мы на своей территории, и наш бронепоезд стоит на запасном пути, проговорил господин Соловьев. — Хотя все верно: хочешь мира, готовься к войне.
— Кажется, там один остался, можно его…
— Не, помер, — отмахнулся приятель. — Надо с «ворами» поботать.
— Не помогут, — сказал я. — Видел картинку: там работали беспредельщики и профессионалы.
— Только пугать не надо, — возмутился Соловей. — И у них есть Ф.И.О. и биография.
— Тогда какие проблемы: мы найдем их, они найдут нас. И — бах-бах! Думаю, все будут довольны!..
— Иди ты, Чеченец, знаешь куда?..
Я знал — домой, куда мы со всем бандитским апломбом скоро и подкатили. Праздник ещё гулял по панельной коммунальной коробке, но во дворе на свалке уже
В квартире сохранился запах прошлого — от мандарин и промасленной бумаги, кинутых в кухонное ведро. Я поставил чайник на пламя, нашел банку со смородиновым вареньем — больше ничего не надо в этой жизни: сидеть в теплой кухоньке и гонять чаи с полезным для здоровья продуктом.
Потом накрутил диск телефона — мама была на операции, и я попросил передать, что с её сыном все тип-топ, то бишь в порядке.
— Ой, а я вас знаю, Алеша — услышал молоденький голос. — То есть наслышана… Я — Виолетта, я с вашей мамой…
— Представляю, что родная обо мне?
— Нет-нет, она все только хорошее…
— Вы ей не верьте, Летта… Я могу укусить.
Ох, мама-мама… Зачем меня родила? Мы все рождаемся рабами. Потому, что появляемся в стране, поверженной на колени псевдопросветительскими, утопическими выкладками.
Мы рождаемся в стране чудовищных догм, бесконечных экспериментов над здравым смыслом, скоморошьей лжи, поточного обмана.
Мы рождаемся в полувоенной казарме под упреждающий лязг гусениц, под истерические вопли здравниц и проклятий мордатым вождям, заплывшим от самодовольства и жира.
Мы рождаемся, чтобы давиться холопской фуражной пищей. Мы рождаемся, чтоб умереть, потому, что рождаемся в стране, где все годы — годы активного солнца. И поэтому жить без панамы не рекомендуется.
Пропахший смородиновым вареньем, я забылся в болезненно-потном забытье и привиделся мне странный сон: будто лежу в склепе, и даже не в склепе, а в гробу и чувствую омерзительный запах тления. Потом понимаю — рядом труп. От этого осмысления меня передергивает и вдруг… труп оживает и говорит знакомым голосом:
— Вообще-то, Алексей, изделие рассчитано на одного индивидуума. Нехорошо. — И узнаю голос Лаптева. — Мало того, что ты меня пристрелил, как собаку, ну еще, понимаешь…
— Прости, — говорю я, — так получилось.
— Получилось? — недовольно говорит. — И что добился своим непродуманным проступком?
— Не знаю.
— Вот так всегда вы, молодежь. Сначала делаете, а потому думаете. Такую коммерцию мне сбил, поганец. Ну ничего, надеюсь, тебе кишки выпустят до самых до Спасских ворот…
— К тому идет, — согласился. — Все что-то ищут на даче. Что?
— Ха-ха, — жизнерадостно захохотал труп. — Пусть ищут, да не найдут.
— А что?
— Так я тебе и сказал, убийца, — запыхтел. — Влез в мою индивидуальную лодку и ещё вопросы задает, наглый такой.
— Я сам не понимаю, почему я здесь?
— А потому, что я тебя от себя не отпущу, Алексей, и не надейся.
— А кто хотел меня отправить на учебу и с глаз долой.
— Я. И знаешь, почему?
— Почему?
— Ты очень доверчивый мальчик. Я этого всегда боялся. И вот, пожалуйста, тебя использовали, как марионетку. И ты с радостью исполнил чужую волю.