Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
Дворец — весь из камня, огромный по своей протяжённости по фасаду и со стороны Невы — заложила Елизавета Петровна. Ей непременно хотелось самой в него перейти, но стройка, как всё свершается у нас на Руси, шла медленно, поскольку, как всегда, не хватало денег.
Однако, чтобы отделать лишь одни покои императрицы, Растрелли испросил триста восемьдесят тысяч рублей. Где было взять такую сумму, когда ещё шла война, никто не знал.
Сам Иван Иванович вынужден был тогда признать, к какому краху пришла держава, надорвавшаяся на военных расходах, расстроенная внутренними беспорядками и хаосом в управлении, истощённая
— Все повеления — без исполнения. Главное место — без уважения, справедливость — без защищения, — попенял он тогда канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову, коего вина как главы кабинета была во всём этом немалая.
В середине лета 1761 года, казалось, повеление императрицы решили исполнить — потребную сумму для завершения строительства дворца Сенат изыскал. Но тут случилась напасть: пожар истребил громадные склады пеньки и льна, причинив их владельцам миллионные убытки. Елизавета тогда отказалась от мысли закончить свой дворец и приказала передать уже изысканную сумму пострадавшим. Но буквально перед своею кончиною, когда она спросила, все ли деньги выплачены погорельцам, узнала, что они отнюдь не были израсходованы по назначению, а частью ушли на продолжение войны или вовсе осели в карманах высших сановников.
За прошедшие полгода стройка сдвинулась с места — новый государь решил непременно, ещё до того как отправится на войну с Данией, переселиться в новые покои. Он сам определил день, когда должно состояться новоселье, чем привёл в сильнейшее волнение свой двор, и в первую очередь главного полицеймейстера Корфа. Тот чуть ли не потерял рассудок, когда представил себе, как можно будет в одночасье избавиться от всего хлама, мусора, брёвен, досок, кирпичей, что навалены были вокруг дворца, и от многочисленных лачуг, сараев и других временных построек, возведённых на строительной площадке. И тут родилась мысль, в основе коей Корф усмотрел одну из главных черт русского характера: следует объявить, что со стройки можно уносить всё, что приглянется, и площадь немедленно расчистится.
Так и случилось: дворец уже долгое время стоял освещённый огнями, красуясь огромной площадью, сразу облюбованной императором для проведения вахтпарадов и смотров войск.
Ликующий поток солдат и обывателей, во главе которого, как богиня на колеснице, ехала в своём экипаже новая всероссийская государыня, повернул к новому Зимнему дворцу. Толпа расположилась на площади, а Екатерина в окружении тех, кто уже ей присягнул, вошла в помещение.
Следовало не теряя времени выработать план дальнейших действий, и потому в одном из залов собрался совет. Императрица внимательно выслушивала предложения вельмож и членов Сената, оказавшихся с нею рядом в первые часы, редко прерывая их своими репликами и замечаниями.
Иван Иванович тоже очутился в зале и растерянно остановился сразу же у дверей. Неожиданно они растворились, и он увидел прямо пред собой брата Александра.
Граф Шувалов в недоумении осмотрелся, словно собираясь спросить, как Иван Иванович оказался здесь, в стане заговорщиков, но презрительно повёл головою в сторону и направился к Екатерине. Лицо его при этом исказилось уже знакомым многим нервным тиком.
— Ваше императорское величество, — начал он, — государь направил меня в Петербург, чтобы напомнить вашему величеству о том, что он ждёт вас
— В самом деле? — улыбнулась Екатерина, готовая рассмеяться. — А я полагала, что его величеству не скучно и без моего присутствия. Разве не так, граф? Что же касается праздника Святых Петра и Павла, то я решила отметить сей знаменательный день в обществе моего сына, великого князя Павла. Разве это и не его праздник?
Нервное подёргивание совершенно исказило физиономию графа, и он растерянно произнёс:
— Однако это повеление государя, мадам.
— А другого повеления он вам не передал? — неожиданно сурово спросила Екатерина. — Например, арестовать меня или даже убить? Отвечайте же, граф, предо мною, вашею государыней, и пред всеми, кто уже выказал мне свою преданность. У вас есть только один выбор: или вы тут же приносите присягу мне, или же с позором возвращаетесь к тому, кто послал вас сюда, но у кого уже нет более власти.
Она встала со стула и подвела Александра Ивановича к окну:
— Я не запугиваю вас, граф. Я лишь предлагаю вам выглянуть в окно. Видите там, внизу, лес штыков. Это не я пошла против моего супруга. Это поднялся против него сам народ. Я же только повинуюсь его воле — воле моего народа.
Тот, главное дело которого было выявлять злоумышляющих на верховную власть и беспощадно их наказывать и безжалостно истреблять, опустил голову и произнёс:
— Я повинуюсь воле народа и вам, ваше величество. Примите мою присягу на верность вам, наша государыня...
А в зале вновь всё смешалось, как давеча у Казанского собора. Только уже на лестнице, спускаясь вниз, Иван Иванович вдруг увидел канцлера. Михаил Илларионович, раздвигая встречных плечами, пробирался наверх.
— Что происходит, Жан? — заговорил он, оказавшись рядом. — Его величество передал мне, что готов простить ей это сумасбродство. Он, ты сам знаешь, незлобив и немстителен, хотя императрица перешла все границы дозволенного.
— Дозволенного кем? — неожиданно для себя самого переспросил Иван Иванович. — Она теперь сама — закон. Александр уже присягнул. И ты, Мишель, решай сам, пока не поздно, с кем ты теперь.
— Ты полагаешь, что всё это так серьёзно? — опешил Воронцов.
Через какое-то время государыня, уже направляясь к выходу, чуть ли не оказалась сбитою с ног — так стремительно бросилась ей навстречу хрупкая маленькая женщина с распростёртыми руками.
— Като! Ваше величество, слава Богу, слава Богу! — вскричала она. — Я успела! Я здесь, рядом с вами! И я не знаю, быт ли когда смертный более счастлив, чем я в эти минуты! — обняв императрицу и заливаясь слезами, выкрикивала она.
— Успокойтесь, княгиня. Всё уже позади. Мы едем в Петергоф, чтобы арестовать того, кого низложил народ, — успокаивала Екатерина Алексеевна ту, кто всё ещё дрожала в её объятиях.
«Да это же Екатерина Дашкова, — узнал Иван Иванович хрупкую женщину. — Всё последнее время их видели вместе. Неужели и она, эта девятнадцатилетняя персона, — одна из пружин того действа, что вовлекло в себя весь Петербург? Всё может статься — она умна и образованна. Я не раз испытывал наслаждение говорить с нею о произведениях французских просветителей. Но главное, наверное, — её импульсивный характер, взрывчатая сила её впечатлительной натуры».