Тавриз туманный
Шрифт:
В комнате сидели Махмуд-хан, Кулусултан, Наиб-Джавад, Рафи-заде, Абас-хан Бэнги, Эфенди-тирьеки, тарист Ясин-хан и другие. Посреди комнаты стояли мангалы с раскаленными докрасна углями. Голова каждого гостя покоилась на коленях женщины, и последние с щипчиками в руках зажигали опийные трубки.
Сегодня Шумшад-ханум снова лежала в объятиях пьяного Махмуд-хана, говоря ему:
– Я приведу тебе девушку нежнее ресницы. Положи на слепой глаз прозреет! Ее кожа так бела, так нежна, что если муха ненароком сядет на ее лицо, на нем останется след от ее лапок. Глаза ее напоминают желтые
Достав карточку, она протянула ее Махмуд-хану. Минут пять он разглядывал ее, затем прижал к груди и поднес к губам.
Присутствующие заинтересовались карточкой, попросили у Махмуд-хана, но тот не хотел выпускать ее из рук.
– Махмуд-хан!
– воскликнул наконец Рафи-заде.
– Дайте сюда карточку нашей девушки. Клянусь, она с головы до ног услада для опиоманов. Будем живы, вы увидите ее здесь.
– Клянусь, она стоит целого Тавриза!
– вскричал Махмуд-хан и затем, обратившись к Рафи-заде, заорал:
– Скотина! И тебе не стыдно! Ты собираешься прикоснуться своими усищами к этому белоснежному цветку?
– Вашей милости следовало бы взглянуть на меня глазами самой девушки, возразил Рафи-заде.
– Она называет меня не иначе, как "глубокоуважаемый".
– Говорю тебе, подай сюда портрет!
– крикнул в это время вмешавшийся в разговор Кулусултан и, схватив фотографию, повернулся к Рафи-заде.
– Тому, кто осмелится отведать ее без меня, я велю сбрить усы!
– при этих словах он звонко поцеловал в губы девушку, сидевшую около него.
– Не деритесь, - залилась звонким хохотом Усния, - хватит на всех. Я обязательно приведу ее.
– Я первый!
– крикнул Кулусултан.
– Нет, первый я, - заорал Махмуд-хан, - второй ты, третий Наиб Джавад, а четвертый Рафи-заде, - и, глубоко затянувшись, добавил - ну, господа, я пошел!
– Пошли и мы, - отозвались присутствующие.
Курильщики принялись за лежащие перед ними трубки. "Герои" царского Тавриза, усиленно втягивая в себя опийный дым, клубами выпускали его из ноздрей. Дым окутал комнату. Мгновениями ничего нельзя было разобрать.
Постепенно сознание их начало мутнеть, голоса смешались и слова перешли в бред...
– Весь мир я сосредоточил в одном из своих зрачков...
– Я не вмещаюсь в мир, но мир вместился во мне...
– Мамед-Али-шах забрался ко мне под тюфяк и ищет свое царство. Трон находится на голове Хошу-ханум, а корона подо мной, - вопил Махмуд-хан.
– Нагнись!.. Смотри, не то тучи размозжат тебе голову. Э, малый, тише!... Когда звезды попадают под копыта моего осла, папаха сползает у меня с головы... Увидишь, как я поднимусь на стременах, - бормотал Кулусултан.
– Подумай, как исхудал мир! Входя в отверстие курильницы и выходя из трубки, он проникает в мозг. Я поглощаю вселенную...
– Как я благороден! Пересядь на ту сторону и хорошенечко потри мне бок... Останови воду. Промочил носки.
– Нельзя!.. Когда крылья ангелов
– Айран?! Отец мой! Что это значит? Убери ноги...
– Эй ты, девушка, подай зубочистку! Подними эту гору и сбрось ее с моей папахи!
– Они принесли просьбы пятидесяти четырех падишахов. Откройте двери, пусть они войдут. Это женщина... Она одела... Надо поцеловать мне руку... Я положил на пальцы хну...
– Страна моя! Захочу впущу, захочу не впущу...
– Я вышел в замочную скважину и не успел протянуть руку, как схватил за голову. Эй, малый, сукин сын, знай, я парень не промах!
– Отодвинься, я плыву в ту сторону. Опусти занавеску, солнце бьет в глаза. Эй, принесите купальные простыни... Бездельник, ты не отточил бритвы...
– Я отяжелел... Земля клонится. Пересядь сюда... Послушай, малый, зачем ты льешь воду мне на спину...
– Дома медленно поднимаются. Океаны небес потоками устремились на мангал... Расчеши мои кудри...
– Постой... Эй, Мамед-Кули, дай кувшин и соверши надо мной очистительные омовения... Принеси простыни!
– Не двигайся! Упадешь! Земля кружится. Вынь из моей головы казан!
– Кто такой Насруль-Ислам... Что он за потаскуха?
– Сукин сын Муса-хан, подал пустой кальян.
Голоса постепенно замерли. Наслаждение стало тонуть в забытьи. Казалось, курильщики заснули, закутавшись в одеяло опийного дыма.
Мы видели только, как женщины принялись выносить на кухню мангалы и укрывать уснувших одеялами... В три часа ночи, возвращаясь домой, я поручил Тутунчи-оглы не спускать глаз с цыганки.
– Такова уж моя судьба!
– тяжело вздохнув, отозвался Тутунчи-оглы.
– С первых же дней юности я не спускаю глаз с этой особы. Тогда еще не было конституции и ничего такого. Я же слыл в своем районе за храброго малого. Эта самая Усния-ханум вместе с родителями незадолго перед тем перебралась сюда из селения Кюльчетепе. В скором времени о красоте молодой цыганки заговорил весь Тавриз. Со всех концов стекалась тавризская молодежь в Гарачи-мехле. Но никому не удавалось увидеть ее. Золота, которым осыпали ее моллы, мучтеиды, аристократы, купцы, помещики и правительственные чиновники, не нашлось бы ни у одного из нас. Однажды, как раз на этом месте у меня завязалась ссора с двумя парнями из Гала. Тогда еще наганы не были в моде. При мне находились только нож и два пистолета. Выстрелив из одного, я бросился наутек. Вижу, бегут следом. Отстреливаясь из второго пистолета, я выбрался оттуда.
– Почему же они переехали из Кюльчетепе в Тавриз?
– В то время прошел слух, будто село Кюльчетепе расположено у дороги в Кербалу, и все паломники должны останавливаться там на ночлег. Жители же этого села цыгане. Они сбили с пути многих паломников и заразили их ужасной болезнью. Такая же беда стряслась и над тавризским мучтеидом Гаджи Мир-Гасаном. В Кербале он встретился и переговорил с другим мучтеидом и по приезде подал Музафферэддин-шаху прошение о выселении кюльчетепинцев. Вот почему некоторые семьи были переброшены в Тавриз. И сегодня эти самые цыганки, выдавая себя за тавризянок, вытворяют все эти безобразия.