Тавриз туманный
Шрифт:
Перед каждой картиной на тумбочках стояли старинные фигуры, красивые вазы, кувшинчики и другие редкие веши.
Во всех домах тавризской знати, убранных в восточном стиле, чувствовалось какое-то поклонение французской моде. В страсти к картинам и скульптуре тавризцы перещеголяли даже французов.
Если для возбуждения своей страсти французский аристократ украшает свои залы изображениями голых женщин и даже в церквах показывают Мадонну с обнаженной грудью, то и иранский аристократ не хочет отстать от него и ухитряется даже на потолках
Весь салон Абдулла-хана был разрисован голыми женщинами в очень свободных позах, с пририсованными к плечам крылышками.
Эти картины были исполнены с редким художественным мастерством. Где бы ты ни садился, казалось, что один из ангелов с потолка летит на тебя. Работа художника была настолько тонка, что выделялась каждая ресница изображаемого лица.
Видя, с каким интересом я разглядываю картины, Абдулла-хан положил руку мне на плечо и начал рассказывать:
– Покойный отец мой был очень стар и к концу жизни впал в меланхолию. Его уже ничто не интересовало. Причиной его болезни была преждевременная трагическая смерть моей матери, она утопилась в бассейне во дворе. Причина так и осталась невыясненной. После этого отец мой сильно загрустил. Он был очень стар. Врачи посоветовали для развлечения отца устроить этот салон. Были приглашены художники из Исфагана, Хоросана и Кирмана.
Каждый из этих ангелов, которых вы видите на потолке, имеет свое имя. Покойный отец дал им имена и посвятил им стихи. Он был неплохой поэт и писал под псевдонимом - Хумаюн.
Абдулла-хан показал нам рукописную книгу в кожаном переплете.
– Это - стихи покойного. Вот этого ангела зовут Мелеки-хандан, то есть смеющийся ангел. Отец написал о нем вот это стихотворение.
И Абдулла-хан стал читать и переводить его нам:
"О, моя смеющаяся гурия!
Жизнь моя принадлежит тебе.
Отдай мне несчастному,
Эти улыбающиеся губы,
Похожие на раскрасневшуюся фисташку!
Возьми мою жизнь, дай мне другую!"
– А вот того ангела, - продолжал Абдулла-хан, - что над головой Нины-ханум, зовут Мелеки-наз, что значит ангел кокетства. Отец посвятил ему вот это стихотворение:
"О, мой ангел кокетства,
О, возлюбленная, покровительница сердец!
Что за удивительное кокетство.
Что украло бедное сердце мое?
Не приказывай грабить!
Приложи уста к моим устам!"
Абдулла-хан продолжал, показывая ангелов, давать разъяснения:
– Видите этого сонного ангела? Его зовут "Мелеки-хабалуд", что значит сонный ангел. О нем покойный отец писал:
"О, ангел, подыми свои сонные глаза на меня,
Чтобы я через них мог открыть двери моих желаний".
– А вот этого ангела мой покойный отец называл "Мелеки-Бадэ-пейма" ангел виночерпий. Видите, ангел держит в руке чашу и протягивает ее кому-то. Отец писал о нем:
"О, ангел,
О, розоволикий наш виночерпий!
Дав чашу, требуй взамен сердце,
Все, что возможно, - нет слов для отказа".
– Последние дни свои покойный отец проводил в обществе этих ангелов. Теперь я вижу, насколько все это неприлично. Особенно стыдно мне делается, когда здесь бывают дамы. Но все это память покойного отца, и я не даю им портиться, расходуя большие деньги на их реставрацию.
Оставив нас одних, Абдулла-хан вышел из комнаты, но я не успел еще перевести Нине разговор Абдулла-хана, как он снова вошел с незнакомой молодой женщиной.
Одетая по последней парижской моде, она вполне могла бы сойти за француженку, если бы застенчивость не делала ее движения несколько неловкими, сдержанными. Зная о присутствии постороннего мужчины, она медленно шла за ханом, низко опустив голову. Взяв за руку, Абдулла-хан подвел ее к Нине.
– Познакомьтесь с моей супругой!
Молодая женщина протянула Нине руку и назвала себя:
– Сахба-ханум!
Потом, указывая на меня, Абдулла-хан, сказал:
– А это один из моих близких товарищей, самый уважаемый из наших гостей с Кавказа.
Молодая женщина нерешительно протянула мне руку и быстро вырвала ее из моей руки. Но и по этому мимолетному прикосновению к ее трепетным пальцам, унизанным кольцами, можно было судить о волнении молодой женщины, не знавшей общества.
Мы еще раз обошли комнату. Нина, как умела разговаривала с Сахба-ханум на азербайджанском языке. Сахба-ханум отвечала ей едва слышным голосом. Она все еще стеснялась.
Я не успел разглядеть ее. Чувствуя ее смущение, я старался не смотреть на нее.
– Сахба-ханум сегодня впервые выходит к постороннему мужчине, разъяснил Абдулла-хан растерянность своей жены.
На одно мгновение Сахба-ханум подняла голову, и я впервые разглядел ее лицо. Это не было лицо светской француженки, пользующейся всеми тонкостями парижской косметики, а круглое, белое, лишь едва припудренное лицо тавризянки.
Из драгоценных украшений на ней были лишь одни кольца с крупными камнями да усыпанные бриллиантами часики-браслет.
Смущение ее постепенно проходило, и она уже начинала принимать участие в общем разговоре.
Нина обратила внимание на ее естественную красоту.
– Какая она красивая и изящная, - сказала она.
– К сожалению, на Востоке этих живых ангелов прячут под черными покрывалами, а интересуются изображениями милых ангелов, которые значительно уступают им в красоте.
Нина была права.
Сахба-ханум повела Нину на свою половину, а Абдулла-хан стал показывать мне другие комнаты мужской половины.
В этих комнатах также было много ценных и редких вещей, из которых особенное мое внимание привлекли красивый шелковый ковер времен Шах-Аббаса и красивые парчовые занавеси, сотканные в царствование Фатали-шаха.