Тавриз туманный
Шрифт:
– Я затруднялся ответить хану, так как девушка коснулась вопроса, который окончательно еще не был разрешен и не везде на Востоке принял форму обычая.
Словно почувствовав вопрос, хан, не дожидаясь ответа, сказал:
– Они так воспитаны, но я за уничтожение этого обычая. В нашем доме все европеизировано: одежда, внешность, уклад жизни. Но вопрос о чадре остается в прежнем виде. И это лучшее доказательство того, что мы пока усвоили культуру только внешне, а внутренне остаемся на первоначальной ступени. Должен, однако, заметить, что в этом отношении мои дочери всецело зависят от воли матери,
Сыновья хана не садились за стол, они стояли в стороне, ожидая распоряжений отца.
По словам начальника почты, ни сыновья, ни дочери, ни невестки Гаджи-хана еще ни разу без позволения хана не садились в его присутствии.
– Садитесь!
– обратился он к своим сыновьям.
Приглашению отца последовал сперва старший сын Мохаммед-Али-хан Аминуль-Эялэ, а затем второй - Фатали-хан Самсамуль-Лашкэр.
Немного спустя хан вновь обратился к сыновьям:
– Разрешаю вашим супругам и сестрам явиться к столe. Об этом просят и присутствующие здесь дамы.
Сыновья хана, поклонившись, вышли, и через некоторое время в зал вошли две невестки и две дочери хана и, поклонившись присутствующим, стали в ряд. Высокие, стройные, одетые в роскошные шелковые платья, сшитые по последней моде, они напоминали четырех лебедей. Невестки, как две капли воды, были похожи друг на друга.
Начальник почты объяснил потом, что они родные сестры, вышедшие замуж за двух братьев.
Не успел Гаджи-хан вымолвить:
– Дети, займитесь чаем, - как все четверо поспешили исполнить его приказание.
Я обратил внимание на то, что, пока невестки находились в зале, ни один из сыновей не подошел к столу.
Мы пили чай, а Гаджи-хан, начальник почты и Алекбер курили кальян. До конца чаепития молодые женщины оставались в зале. В них не было заметно обычного в таких случаях смущения и замешательства, и они чувствовали себя совершенно свободно.
Из разговоров выяснилось, что невестки хана жили и воспитывались в Тегеране.
Лето они проводили в Ливарджане. Старшую невестку звали Сервиназ-ханум, а младшую Cеменса-ханум.
Старшую дочь хана звали Мешкибу-ханум, а младшую Ирандухт-ханум. Сыновья Гаджи-хана служили в Тегеране, один в министерстве финансов, а другой - по военному ведомству.
Было за полночь, когда мы сели ужинать. Среди блюд не было ни одного, приготовленного из зарезанных у наших ног баранов: весь ужин состоял из куриц и дичи. Вместо напитков подавали душистый шербет.
– Я имею обыкновение немного пройтись после ужина, - сказал Гаджи-хан, когда мы встали из-за стола.
Мы вышли на террасу.
Погуляв с полчаса, мы разошлись по своим комнатам.
ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ ШАХА
Начальник почты и я поднялись утром очень рано, но, выйдя на балкон, мы застали там Гаджи-хана.
Вскоре явился к хану слуга и доложил с поклоном:
– Ваше сиятельство, баня готова!..
– Еще с вечера я распорядился никого в баню не пропускать. Пока дамы не встали, вы можете пойти и искупаться.
Вернувшись к себе, мы захватили белье. Слуги хана подхватили наши свертки, и мы направились в баню.
Это была роскошная, выстроенная из белого мрамора баня. Когда мы уселись на разостланных на лавочке коврах, к нам подошли двое служителей,
Когда мы вернулись, чайный стол был уже сервирован, но никого пока не было.
Вскоре вышла мисс Ганна и стала расспрашивать меня о бане. Описав ей баню, я посоветовал ей идти купаться.
До возвращения дам мы осмотрели сад.
– Государи мои, - говорил Гаджи-хан, - сказать правду, я потерял вкус и любовь к своим поместьям, потерял вкус к господству и власти. Вот почему я распродал за бесценок четырнадцать деревень. Оставшиеся пять причиняют мне столько хлопот, что я не знаю, как и быть.
– Почему это, ваше сиятельство?
– Чтобы быть помещиком в Иране, - вздохнул он, не следует быть иранцем. Надо быть царским подданным. Среди моих деревень расположена разоренная деревушка одного царского подданного, ганджинца Мамедова. Весь доход с этой деревни не превышает и пятидесяти халваров пшеницы и ячменя. Но благодаря этой захудалой деревушке, ганджинцы захватили у меня мои деревни с доходом в тысячи халваров пшеницы и с тысячей душ крестьян. Я спросил о причине этого явления.
– Они прекратили доступ воды в мои владения, - стал объяснять хан. Подучив своих крестьян, они пустили скот на потраву моих полей, клеветой добились ареста моих крестьян. Короче говоря, они довели моих крестьян до нищеты. Я-то знал их конечную цель. Они домогались скупить мои села за бесценок. И я ничего не мог с ними поделать. Сказать правду, мне было тяжело видеть положение моих крестьян. Несчастные из-за меня переносили неслыханные бедствия. Запуганные, забитые, они боялись показаться у себя в саду или на пашне. Крестьяне ганджинцев избивали крестьян Гаджи-хана, где бы их не встретили.
– А почему вы не обращались к правительству?
– спросил я.
– Из кого состоит правительство? Правительство - это мы. Моя мать дочь Аббас-мирзы Наибис-Салтанэ. Так как она появилась на свет после смерти отца, вся династия Каджар любила, баловала ее, носила ее на руках. Гаджи-ханум известна всему Ирану. Величая ее тетушкой, Насреддин-шах целовал ей ручки, а Музаффереддин-шах, еще будучи наследником в Тавризе, не садился за трапезу без моей матери. К нему я и отправился с жалобой на бесчинства ганджинцев. В Тавризе я всегда останавливался в доме Музаффереддина... Но и он не мог помочь мне. "Продай деревни и избавься от них. Они подданные царя, наглые клеветники и ябедники", - уговаривал он меня. Немного спустя, я вторично обратился к нему. "Продай свои поместья им, а я пожалую тебе другие владения", - сказал он. Короче, чтобы распродать свои земли, я отправился в Тавриз, но кому бы я ни предлагал их, ответ был один: "твои соседи подданные царя, нам эта сделка не с руки, мы с ними не сладим", - и никто не хотел мне дать настоящую цену. К тем, кто, несмотря на это, проявлял к моему предложению малейший интерес, эти ганджинцы подсылали своих людей с предупреждением и угрозами. В конце концов, я вынужден был продать три села самим ганджинцам за сто тысяч туманов, тогда как доход с них только за год равнялся ста пятидесяти тысячам.