Тайга
Шрифт:
– Станови их всех в ряд...
– пропавшим, лающим голосом прохрипел Крысан, отер о траву замазанные кровью, изрезанные руки и стал, весь дергаясь, суетливо заряжать ружье.
– Надо двоих, - сказал Цыган и решительными шагами подошел к Антону.
– Иди-ка вот сюда...
Ноги у Антона со страху подгибались.
Цыган подхватил его под мышки и поволок к сосне.
– Стой правильно...
Крысан вязал Ваньку, приговаривая:
– А то и ты, сволочь такая... того гляди, что...
Потом взяли Лехмана
Подняли Антона на ноги, вновь прислонили спиной к сосне и вплотную к нему приставили Лехмана. Огромный Лехман совсем заслонил собою щуплого Антона.
Крысан стал прикручивать вожжами к дереву это двойное человеческое тело. Лехман с ненавистью плюнул в ненавистные раскосые глаза Крысана. Тот размахнулся и, крякнув, ударил старика в нос.
– Хор-рош молодчик...
– боднул головой Лехман; из разбитого носа побежала кровь.
Солнце светило вовсю. Вблизи куковала кукушка. Набежавший ветерок прошумел вершинами и осыпал голову Лехмана золотыми иглами хвой.
Вдруг лошадь посмотрела назад, поводила ушами и заржала.
Цыган крикнул:
– Защурься, старик!
А Крысан взвел курок. Ванька в страхе опрокинулся вниз лицом и по-бабьи заголосил.
– Прощай, белый свет... простите, братцы... Спасибо...
– громко, отчетливо сказал мужикам Лехман. Он повернул назад голову, тронул локтем стоявшего сзади полумертвого Антона и простился с ним дрожащим, в слезах, голосом: - Антонушка, голубь, прощай... Прощай, товарищ милый.
Грохнул выстрел. Лехман клюнул носом, точно его по затылку ударили. Еще раз боднул головой, еще раз... пожевал губами, и голова его низко упала на грудь.
Цыган с Крысаном подбежали к Лехману.
– В сердце...
– хладнокровно сказал Крысан.
Когда развязали вожжи и отбросили тело Лехмана, Антон тоже упал.
– Этого не потрогало...
– сказал Цыган, осматривая грудь лежавшего в обмороке Антона.
– В том, окаянная, засела, в старике.
– Да-кось скорей топор... Али сам долбани...
– Вали ты... А я эту пропастину-то ахну, - покосился Цыган на Ваньку и выворотил из земли огромный камнище.
– Ну, шпана чертова, подставляй башку!
Вдруг, едва не стоптав их, примчалась на коне Анна.
Сразу, молча, соскочив с лошади, к Лехману с Антоном подбежала:
– Мать, владычица...
В руках у нее жилетка, в тайге нашла, Андрея жилетка рваная.
Размахнулась Анна и со всех сил хлестнула Цыгана жилеткой по лицу. От внезапного удара жутких глаз Анны Цыган упал.
– Ой, ты! Оставь... Оставь...
– бормотал он и полз по земле, заслоняясь рукой.
Губы Анны прыгали. В гневе, вмиг к Крысану обернулась.
– Убегай!!
– взвыл Цыган...
– Бешеная... Изъест!! Ой, ты!
Крысан, выбросив навстречу Анне руки, быстро пятился к тайге и, ошеломленный,
– Анна Провна... Что ты, что ты... Аннушка!
– и, метнувшись вбок, стремглав кинулся под гору.
Анна пошатнулась, запрокинула с растрепанными косами простоволосую голову, схватилась за виски и так мучительно и страшно застонала, что Ванька Свистопляс, испугавшись, крикнул:
– Умница! Умница...
– Ой, кровушка моя...
– Анна перегнулась вся, повалилась на землю и дико захохотала-заплакала.
Ванька с открытым ртом, весь в поту, скакал к ней связанными ногами:
– Умница... Умница!.. Очкнись!
XXIX
Глуповато улыбаясь, Тимоха бьет сполох. Колокол гудит, колокол один за другим упруго отбрасывает звенящие удары, торопливо гонит их во все стороны и медным горохом дробно рассыпает по тайге. На краю деревни горела изба Устина.
– Тащи, ребята, топоры!
– пьяно шумел народ.
– Топоры-ы-ы...
– Сади бревном...
– Бревно! Бревно-о-о...
Обабок охрипшим голосом кричал:
– Где дедка Устин?.. Где он?..
– и лез в огонь.
Его схватывали и отбрасывали прочь.
– Ай-ха!..
– гремел Обабок и снова лез.
Но избенка уж догорала.
А Устин в это время был в часовне. Он стоял перед иконой и молился.
– Матушка, помоги... Заступница, помоги...
Много лет старому Устину, а никогда так не плакал.
Хоть и раньше не вовсе ладно жили мужики, однако такой черной беды сроду не было. Господи, до чего дожил Устин, мужичий дед, мужичий поп и советчик! Кто за деревню будет богу ответ держать? Он, Устин...
– Заступница, отведи грозу... Иверская наша помощница...
Настали, знать, последние времена. Колесом пошла деревня. Пойло окаянное, винище, всему голова. Хоть густа тайга, бездорожна, а прикатилось-таки это лешево пойло и сюда, одурманило мужичьи башки, душу очернило, сердце опоило зельем. А солнышка-то нет, темно.
И Устин падает ниц и, плача, долго лежит так, громко печалуясь богородице:
– Утихомирь, возвороти мужиков. Постарайся гля миру, гля руськова... Не подымусь, покуль не тово, не этово... Ежели ты, пресвятая, о нас не похлопочешь, кто ж тогда? Ну, кто?.. Ты только подумай, владычица... Утулима божжа мать...
Много Устин чувствует своим мужичьим сердцем, но словами душа его бедна.
А Тимоха яро бьет тут же, за стеною, в колокол. Колокол гудит, шумит пьяная толпа у потухшего пожара, и, слыша все это, старый Устин, весь просветленный, снова начинает со всей страстью и упованием молиться.
Слышит Устин: придвинулся к часовне рев, а Тимохин колокол умолк.
– Эй, выходи-ко ты... Эй, Устин?!
– Вылазь!..
– А-а-а... Деревню поджигать?!
Вышел к ним Устин твердо. Остановился на крылечке, одернув рубаху, ворот оправил, боднул головой и строго кашлянул.