Тайга
Шрифт:
– Ведь ты... Черт ты... Ведь бузуев-то... Ах ты ведьма!..
– Хорошень меня... Задави... Убей...
Вдруг, испугав Устина, Даша взвизгнула и бросилась к подъехавшей телеге:
– Аннушка! Девонька!..
– Тпру!
– пробасил Обабок.
– Приехали...
– Молись, ребята, богу, - выдвигаясь из вновь выросшей толпы, проговорил какой-то старик.
– Чего - богу... Айда домой, - сказал Пров.
– Понужай, Матрен, кобылу-то.
– Стойте!
– крикнул Устин с крыльца часовни и сердито одернул рубаху.
А
К дому повели ее.
– Стой, Пров! Вернись!..
– Я чичас приду, Устин... Ишь, дочерь-то...
– Стой ты... До-о-о-черь... А где еще двое, где они?..
– и Устин мотнул рукой на Антона с Ванькой.
Даша к Устину, к Прову, к Андрею лезла, что-то выкрикивала и голосила, но ее оттирала толпа.
– Куда старика дели? Где еще молодой, толсторожий?..
Толпа молчала.
Цыган сказал:
– Одного только кончили... Старика...
– Та-а-ак...
– протянул Устин.
– А другой, однако, убег... Толсторожий-то...
– закончил Цыган и нырнул в народ.
Толпа перешептывается и угрюмо гудит.
– Так, молодцы, так...
– затихая, говорит Устин, вкладывает руки в рукава и опускает низко голову.
– Значит, убили?!
– вскидывая вдруг голову, резко сечет толпу.
Толпа мнется, ежится. Мужики переглядываются, переступают с ноги на ногу, растерянно покашливая и поправляя шапки.
– Хороши молодчики... Ловко... Ай да Пров Михалыч... Ай да староста...
Пров трясущимися руками прицепляет на грудь медную бляху и, кланяясь Устину, и Андрею-политику, и бродягам, и всей толпе, тихо говорит:
– Бог попустил... Терпенья нашего не стало...
– Голос дрожит, брови высоко взлетели.
В толпе закричали:
– Он не своей волей... Мир так порешил...
– Согласья... Мир... Мир...
– Значит, собча...
– Эфто верно, что...
Пров перевел глаза на толпу и враз почувствовал в ней родное и кровное. Он часто замигал, передернул могучими плечами, загреб в горсть бороду и вдруг повалился перед Андреем на колени:
– Мы - люди темные... Мы - люди забытые... Обернитесь, батюшки, на нас... Отцы родные.
Толпа недовольно зашумела. Ей непонятно было, что долгобородый могутной Пров, староста, упрашивает какого-то бродяжку, человека никудышного.
Там, в тайге, Андрей все поведал Прову, всю душу открыл. Коротко сказал Андрей, но слова его в самое сердце Прова пали.
И потому Пров, плача, шепчет:
– Обернитесь на нас, батюшки... Защитите.
У Андрея зарябило в глазах. Он пытался приподнять с земли Прова, но тот тряс головой и, крепко сжав на груди руки, не переставая твердил:
– Кланяйся, мир хрещеный... Все кланяйтесь... И бродягам кланяйтесь...
– Стой!
– кричит властно Устин.
– Слушай...
Ванька с Антоном приподнялись дубом на телеге, впились
Все затаились, замолкли. Все почуяли теперь большую за собой вину и грех. Всем не по себе сделалось. Замерла толпа.
Огромный Кешка утирал рукавом глаза, стараясь остановить прыгающий подбородок. Сморкались бабы, кряхтели, виновато почесываясь, мужики. Только Тимоха-звонарь весело улыбался и смотрел на все, как на петрушку об ярмарке.
Устин прошел проворно в часовню, опять вышел, держа псалтырь.
– Вот что, православные...
– высоко подняв книгу и потрясая ею, начал Устин.
– Я все попалил... Пожарищем вас с разбою возворотить пытал... огнем... Я все сжег... Мне, православные, ничего не надо. Я уйду от вас.
Он переступил с ноги на ногу и горько вздохнул.
– Вы, хрещеные, как волки... Это не жисть, робяты... Это один грех...
И вместе с древним Устином многие вздохнули горько и стыдились поднять от земли взгляд.
– А тут еще эвона что затеяли: человека убили...
– возвысил до конца свой голос Устин.
– Эх вы-ы-ы...
Антон, стоя на телеге, низко Устину поклонился. Поклонился и Ванька Свистопляс.
– Вы эвон какую напраслину на них взвалили...
– Как напраслину?! Чего мутишь?!
– раздались возмущенные крики.
Толпа зашумела, зарокотала, как по камням река.
– Слушай!!
– махнул Устин.
– Разве они деньги-то у купца украли?.. Нет, врешь!.. Эн тут баба в ногах валялась из Назимова, каялась... А коров? Спросите-ка Варьку Силину... Кто?..
– Как кто? Они же...
– Сенька Козырь... А не они... Эх вы, твари!..
Толпу в жар бросило, ахнула толпа и качнулась.
Пров, теребя волосы и широко открыв глаза, с одеревеневшим лицом стоял возле Андрея. Антон на телеге крестился и кланялся Устину, а Обабок в задних рядах, запрокинув голову, булькал из бутылки.
В Андрее закипела кровь. Он окинул взглядом хмурую, понуро стоявшую толпу, и ему вспомнилась вдруг Россия. Не Акулька с Дунькой, не Пров, не Устин - Р у с ь п о д н я л а с ь п е р е д н и м, такая же корявая и нескладная, с звериным обличием, с тоскующими добрыми глазами, изъедающая и растлевающая себя, дремучая седая Русь, д и к а я в с в о е й т ь м е, н о т а к а я б л и з к а я и р о д н а я е г о с е р д ц у.
Стоял перед Устином народ, как перед судьей - без вины преступник. Встала перед Андреем Русь и ждала от него золотых слов! Ну что ж слова!
Глянул Андрей на тайгу. Темная-темная, густым дремучим морем охватила она Кедровку. Кто-то кричит: "Уйду"...
Андрей померк. Потные, с разинутыми ртами и ощетинившиеся, тяжело пыхтели мужики, обдавая Андрея сивушным перегаром.
– Жаль мне вас... Вот как жаль... А уйду... Прощай... робята... Устин земно поклонился миру и, прижав к груди псалтырь, стал спускаться с крыльца.
– С вами мне не жить... Горько мне с вами... Я в тайгу уйду... Я к зверям уйду... Легче...