Тайга

Шишков Вячеслав Яковлевич

– Гы-ы, - протянул, осклабясь, Ванька, но Лехман молча пнул его в бок и мотнул головой Антону:

– Ну-ка...

– Вот хорошо. Поплескался водичкой, смелость такую в себе почувствовал, что, кажется, все нипочем. Пришел в семинарию. "Павел Иваныч дома?" - "Насчет доставки дров, что ли? Иди наверх, третья дверь справа". Иду, улыбаюсь, душа прыгает во мне, что-то будет? Хочу крикнуть ей: "Образумься, вернись!" Она ответствует: "Иди, будет указано". Чуть приоткрыл дверь, взглянул: однако - он, в мундире, чай пьет. Не пойду, думаю, а душа кричит: "Иди!" - да как толкнет меня в комнату.

Ей-богу...

– Дела-а-а...
– протянул дед и погладил кольчатые пряди бороды.

– "Братец", - сказал я. Он повернулся, точно его обожгло, поднялся: "Антон!" - глаза круглыми сделались, руками машет, шипит: "Да как ты мог, да как ты осмелился?" Я в ноги, ползу к нему да вою: "Братец мой, брат..." А он стоит как столб: "Ты подумал ли? Что тебе надо? Ты бежал?" - "Мне бы жену мою, Наташеньку, увидать да Любочку..." - "Наташа умерла".
– "Как?!" Он помялся этак, подумал: "Она живет тут с одним... с помещиком... На содержании". Я уж на ногах стоял, встал с полу-то. Захватило у меня дух, в голове круженье сделалось. Оправился, однако, держусь за стену. "А Любочка, хоть бы на Любочку взглянуть..." Стою, жду ответа, всплеснул руками, а лицо, чую, дрожит, подбородок скачет, слезы по щекам текут, и все в глазах прыгает. А брат, как мышь в ловушке, бегает по комнате. Потом остановился, взглянул на меня исподлобья. "Ладно, говорит, жди". Схватил фуражку с кокардой, ключ достал. "Я, говорит, тебя запру, чтобы прислуга..." Сел я на стул, сижу, думаю: "Эх, Наташа, Наташа..."

Антон умолк и закрыл лицо руками.

Лехман похлопал его по согнутой спине.

– А ты плюнь... Эка штука... Возьми сердце-то в зубы...

– Ах, милый, ведь больно... Веришь ли, тяжело ведь...

– Ну-ка, сказывай, как дочку-то встретил.

– Эхе-хе-е-е... Встретил!.. Я ее так встретил, что помирать буду - и то час тот вспомню... Лихой тот час был, ребятушки. Правильно в писании сказано: "Враги человеку домашние его..." Так оно и вышло.

– Не признала, что ль, за отца тебя?

– Не в этом дело-то, сударик... Слушай, уж доскажу... Вот жду я, жду, сам думаю: о чем говорить начнем с дочкой? А в мыслях я держал повидаться с Любочкой да жену разыскать, ну, там пожить тайно, без огласки чтоб, с недельку, да и назад. Но, миленькие, тут-то сидя на стуле, понял я и уразумел всей душой, что обратного пути мне нет, что назад уйти в Сибирь от дочери, от родины сил не хватит. Думай не думай - этому не быть. И вдруг злоба закипела. "Ах ты, окаянная душа, - сам себе шепчу.
– Куда ты привела меня, зачем? Ведь на погибель ты, душа, привела меня..." Все тут всплыло сразу наверх, все, все, ребятушки. Вся жизнь, вся сладость прошлых дней моих счастливых, и друзья, и знакомые, и ласки жены... Всю душу во мне перевернуло. А что ж дальше?
– думаю...
– Назад? Будь ты проклята, душа моя!

– А души-то и не бывает, - не утерпел Ванька.

– Тьфу, леший!
– плюнул дед.

Антон встряхнул локтями и приподнятым голосом быстро-быстро заговорил:

– И такие во мне закружились мысли, что страх. Ничего не разберу, прямо вот ухватиться за них не могу, мелькают как пчелы или снег валит. Как начали жалить: "Давись, пока нет!.. Убей брата, а деньги в карман... В монахи,

в схимники... Жену убей... Нет, любовника убей, дочь возьми..." Потом все умолкло, как метлой смело, и, чую, один только голос во мне выявляется: "Будет указано". Вдруг: дзинь-дзинь! Дверь отворилась: впереди братец, а сзади два жандарма и пристав. Я вскочил, а милый братец протянул руку и сказал: "Вот!"

– А-а-ах, сволочь!
– прошипел вдруг дед, судорожно сжимая пальцы.

Ванька плюнул в кулак и потряс им в воздухе:

– Так твою так!.. Вот это брат... Я б его, на твоем месте, по зубам да об голову... Я б его!..

Лехман встал, крякнул, сдвинул на затылок сшитую из тряпок шапку, взял топор и начал сильными взмахами рубить возле угасавшего костра пень. Пень не поддавался, и дед, вдруг обозлившись, ругал топор, ругал Ваньку, ругал эту чертову коряжину-пень, - ни дна б ему, ни покрышки, окаянному, швырнул топор в тьму и куда-то быстро скрылся.

Антон молча вздыхал. Ванька Свистопляс на все лады сквернословил...

Два голоса вдали послышались: сердитый - Лехмана и виноватый - Тюли. Лехман кричал грубо и надсадисто. Тюля робко возражал.

– Чтоб тебя, дикошарого... Мало тебе еще, че-орт...

– А как, не скоро придем в Кедровку-та?

– Не скоро-о?.. Твое дело пакостить...

Подошли.

– Ну, сухарей возьми, ну, крупы отсыпь... А порох-то зачем, сбрую-то зачем?.. Че-орт...

Тюля свалил у костра мешок награбленного в зимовье добра и стоял с улыбающимся, испуганно-виноватым лицом.

– Я в ответе буду.

– Ты, тварь? Ты!
– рявкнул Лехман.
– Наш путик только загаживаешь... Ведь поймают - всем нам башки оторвут.

Тюля поправил костер, взял мешок, приподнял, будто примеряясь, грузно ли, и, отбросив с сердцем в сторону, сел.

– А у нас в Расее...
– начал было он, но Лехман, тяжело пыхтя, перебил его:

– Давайте, братья, спать: ишь ночь.

Темно было кругом и тихо. А холод наплывал все настойчивее. Спины у бродяг стали мерзнуть.

– А у нас в Расее... Дык... Эдак-то...
– попробовал вновь завести разговор Тюля, щуря на Лехмана свои узкие поросячьи глаза.

– Брехун, - сказал дед и стал укладываться, подостлав на землю хвои.

Лехман приподнялся, вздохнул, потер старую спину, задумался. Свою Лехман думу думает, таежную.

Тихо в тайге, замерла тайга. Обвели ее шиликуны чертой волшебной, околдовали неумытики зеленым сном. Спи, тайга, спи... Медведь-батюшка, спи. Сумрак пахучий, хвойный, карауль тайгу: встань до небес, разлейся шире, укрой все пути-дороги, притуши огни.

Не шелохнет тайга. Ветер еще с вечера запутался в хвоях, дремлет. Вот хозяин поднимается, - белые туманы, выплывайте, - вот хозяин скоро встанет из мшистого болота. Филин, птица ночная, ухай, канюка, канючь, - хозяин фонарик отыскивает... Звери лесные, все твари летучие, жалючие, ползучие, залезайте в норы: хозяин идет, хозяин строгий... Расстилайтесь, белые туманы, расстилайтесь... Человек, не размыкай глаз: хозяин страшный, увидишь - умом тронешься, крепче спи... Тише, тише: хозяин потягивается, хозяин с золотого месяца когтем уголек отколупывает... Ох, тише: хозяин дубинку взял...