Тайга
Шрифт:
Много их набралось к Федоту, накурили, наплевали, а батя сидел уж выпивши, ел со сметаной соленые грибы и, рюмка за рюмкой, пил водку.
– А позовите-ка сюда Прова Михайловича, чегой-то с дочкой его стряслось?
– Чего такое, батя?
Но староста Пров уж услыхал про Анну от Овдохи.
Праздник завтра, гулянка, а у Прова в глазах черно.
– Езжай скорее, Пров, за дочкой...
– охает жена.
– Батюшка ты мой, царь небесный...
Пров долго сопел носом, потом, выйдя расхлябанной чужой походкой в сенцы, захлопнул за собой дверь
У всех печи топятся, бабы снуют взад да вперед, взад да вперед, тесто заводят, кур колют. Где-то барашек заблеял-заплакал: прощай, жизнь!.. Поросенок сумасшедшим голосом ревет. Ревел-ревел, сразу замолк, словно обрадовался, что кончилось страшное. Два петуха безголовых пролетели поперек дороги, две старухи-ведьмы гнались за ними с окровавленными двумя топориками, бежали, тяжело сопя и задыхаясь, и сквозь стиснутые гнилые зубы зло посмеивались:
– А, не любишь? Это тебе, петька, не кур топтать...
Два кота сидели на воротах, уткнув друг в друга лбы, повиливали лениво хвостами и лукаво выводили, словно ребята в люльке гулькали.
Месяц, огромный, будто намасленный блинище, одним глазом выглядывал из-за тайги: а ну-ка поглядим, как бабы стряпают.
Дымок вился из труб, вкусно попахивало жареным, псы ловили на лету подачку или, болезненно взвизгнув, кубарем летели от пинка.
Девка песню завела, бежит с ведром к речке да поет.
– Ты сдурела?
– стыдит встречный дед.
Хохочет:
– А чего? Думаешь, грех?
– Нет, спасенье...
Старики у часовни сидят, хоть не холодно, а в валенках: удобней. Трубки сосут, согнулись вдвое, врут друг другу штуки, разные случаи рассказывают: "А эвона, в тайге-то, иду я, этта, иду..." - "Чего в тайге, со мной, ребяты, у мельницы случилась оказия". Врут да врут. Завтра праздник, можно и поврать. Завтра вино будет, знай гуляй! Дымокуры возле них курятся. Митька, парнишка-сопляк, то гнилушек, то назьму охапочку, то травы подбросит: зелеными клубами дым пластает и гонит комаров.
– Попа-то караулят ли?
– Укараулишь его, черта!
А батюшка, человек ядреный, в годках, лицо крупное, с запойным отеком, желтое, на приплюснутом носу румянец. Он действительно слова не сдержал: "Обрей мне полбашки, как каторжнику, ежели до праздника упьюсь", - а сам еле сидит за столом, бахвалится:
– Мужичье!..
– но мужиков в избе не было, одна бабка Агафья, теща лавочника Федота.
– Вы чего понимаете, а?.. Вы как обо мне, чалдоны*, понимаете? Как ваша мление будет, а?!
_______________
* Ч а л д о н - коренной сибиряк-крестьянин. (Все подстрочные
примечания принадлежат автору.)
– А так, что ты долгогривый, и больше ничего... Забулдыга... брюзжит рассерженная бабка.
– Н-да-а... Нд-а-а...
– теребит поп красную с проседью бороду, икает и примиряюще говорит: - А ты лучше, девка, дай-ка еще груздочков-то...
Поп щурит глаза, всматривается в согбенную фигуру бабки и, прищелкнув
– Слушай-ка, молодуха...
Стоит старуха у печи со сковородником, печет к празднику блины.
– Я, девка, жениться думаю. А?.. Что мне, ведь я холостой.
– Пес ты, а не поп...
Священник озирается, - нет ли постороннего, - зевает широкой пастью, крестит левою рукою рот, рявкает и, подмигнув, шипит:
– Слышь-ка, эй, молодуха... Ты куда меня положишь?.. А?..
Хихикает и шепчет:
– Ты приведи-ка мне бабенку, а?
Федот пришел. Старуха ожила.
– Гляди, чего говорит!
– закричала зятю.
– Грива этакая.
– А чего говорю?!
– ворчит поп.
– Дай-ка водки!
– Нету, батя... Завтра... Слушай-ка, чего сейчас сказывал караульщик... Грит, чудится...
– Давай вина.
– Нету, батя, все.
Поп вскочил и, держась за стол, двинулся к Федоту.
– Я тебе покажу - нету! Давай!..
А у завалинки поселенец старичишка Беспамятный стоит пред мужиками, отказывается идти караулить ворота в назимовской поскотине.
– Вот тебе Христос, вот... Сижу это я, робяты, в шалаше, чую - ко сну клонит, борюсь-борюсь - нет, а время ка-быть раннее. Сбороло, братцы, меня: как сидел на дерюге, так и заснул. Вдруг слышу - бубенцы, бубенцы, лошади топочут, ямщик гикает. Вот тебе Христос, вот... Ну, думаю, по дороге кто-нибудь с приисков катит. Не иначе. "Отворяй, старый черт!" ревут. Я вскочил без ума, подбежал к воротам. Никого. Тут у меня и волос торчком пошел... Вот тебе Христос, вот... Да так до трех разов... Я и побег без оглядки... Сроду теперича не пойду, подохнуть - не пойду.
Мужики посылать начали того, другого, третьего - не идут: праздник завтра. Однако согласился хромой непьющий парень Семка.
– Только с опаской, Семенушка, иди... Благословясь...
Месяц высоко поднялся. На бугорке сидела собачонка пестренькая, смотрела на тайгу и, - откинув назад левое ухо, полаивала:
"Гаф!.. Хаф-хаф..."
Взлает так и поведет ухом, дожидаясь.
И в тайге тихонько откликается: "гаф-хаф-хаф..."
Переступит передними ногами да опять. А сама о другом думает: хорошо бы поросячий бок стянуть; принюхивается - пахнет отлично, но хозяин ей дома на хвост наступил, а баба поленом запустила. После. Вот уснут.
"Гаф! хаф-хаф..."
Митька-сопляк тихо крадется к ней с дубинкой. "Гаф! хаф-хаф..."
Да как даст собаке по башке. Собака с перепугу не знала куда и кинуться, забилась под амбар, визжит - больно.
Митьку мать разыскивает:
– Ты где, паскуда, мотаешься?.. Иди Оленку качать!
Да как даст Митьке по башке. Заплакал. Больно.
Ночь спускалась, а огней еще не тушили. Свет из окон желтыми полосками пересекал дорогу. А подвыпившему бездомовнику Яшке казалось, что это колодины набросаны: шел, пошатываясь, нес в обеих руках за горлышко две бутылки вина и высоко задирал ноги перед каждой полоской света - как бы не запнуться да бутылки не разбить.